Мне казалось, я говорил весело.

Субботин повернулся спиной ко мне. Руки в карманах ватника.

Я добавил:

— Валерий Иванович, идите. Не ваше это дело. Мое дело. Я понимаю. Не сомневайтесь.

Субботин обернулся. Глаза его стрельнули в меня, как пистолет:

— Ах ты сволочь! Что ты про меня знаешь? Что ты мне тут в душу плюешь? Думаешь, там место есть, чтобы плюнуть?

Я не знал, что ответить. Смотрел вслед, пока Субботин не исчез в провале.

И вот настал мой час.

Я сел на большой камень. Вспомнил как живую банку с новиковской отравой. Банку темного стекла. И бумажку на банке — желтую, с черными буквами — ЯДЪ.

Нету у меня яда. Нету.

Нужно вешаться. Вода холодная. Пока до Десны добредешь, там лед.

Я снял кожух, рубашку. Порвал рубашку на полосы. Связал веревку. Глазами искал, как перекинуть. Петлю вязал долго. Не получалась. Когда получилась, я передумал. Не от страха. Страха уже не было. Просто захотелось еще немного посидеть спокойно.

Цветок заскулил.

Я отдал ему хлеб и сказал:

— Беги, Цветок, куда-нибудь. Хоть куда-ж-нибудь, — и показал за стену.

Цветок покрутился за хвостом и выбежал.

Я остался один. Захотелось курить. В решительную минуту надо.

Положил петлю на землю. Набросил кожух. Вышел на улицу. Думаю: попрошу у кого-нибудь. Или найду окурок. А потом и сделаю свое дело.

Спешить некуда. Отспешил.

Люди тянулись на базар. Никто не обращал на меня пристального внимания.

Я попросил у одного. Не дал. У другого — тоже не дал. А мне все равно. Даже весело. Кто ж, думаю, даст человеку перед смертью покурить. Дал. Толстый такой мужик. В смушковой шапке. В пальто хорошем. Дал папиросу «Казбек». И прикурить дал от своей.

Спрашивает:

— Шо, хлопец, нездешний? Побираешься?

— Угу. Побираюсь.

— Дак трэба на базар. Тут нихто не дасть.

И двинулся себе ровной походкой, куда раньше направлялся.

Я курил. Голова кружилась. Как в госпитале в эфирном наркозе. Туман в глазах. Шея болит, будто я ее уже стянул насмерть. И видится мне, что ко мне направляется фигура Субботина.

И голос его слышу:

— Давай, давай, Вася. Давай, давай.

Я пошел, как мог, в развалины. Накинул петлю. Перебросил веревку через балку. Тяну телом вниз. И падаю в легкость.

Открыл глаза.

Надо мной склонился тот самый мужик, что дал папиросу.

— Ну, живой. Я кое-как сел.

Он говорит:

— Кожух для тэбэ постарався. Скрутка твоя за воротнык заплэлася. Ты б зняв кожух. И получилося б.

И засмеялся.

— Я за нуждой забиг. А ты ось дэ. Дывлюся — за воротнык кожуха скрутка заплелася. Чуеш?

— Слышу.

— От и добре. Я папыросу залышу. Посыдь, подумай. Кожух знимы, якшо шось.

И правда, достал папиросу, прикурил сам и мне в рот засунул, сквозь зубы.

Я затянулся дымом, закашлялся.

Мужик смотрел и смеялся:

— Думай, думай. Я ж нэ против. А ты думай.

И ушел. Веселый.

Думать я не мог. Собирал свою решительность в кулак. Но она не собиралась.

Ноги понесли меня в сторону Субботина.

Люди наблюдали за мной, как за пьяным. Некоторые показывали пальцем. Кожух расстегнутый, болтается на одном плече. Без шапки. Живот голый светится. Руками машу для равновесия.

Так и дошел до улицы Коцюбинского.

Субботин ждал меня возле двери. Не дал постучать, сам открыл и втянул за шиворот.

— Я тебя через окно увидел. В тебе соображение осталось?

Я мотнул головой.

— Говорить можешь?

Я подтвердил.

— Сейчас мне надо уйти на час. Ложись и спи. Изо всех сил спи. К двери и к окнам не подходи. Вернусь — или сам тебя прикончу, или что-нибудь придумаем.

Субботин растолкал меня со словами:

— Два часа дня. Хорош дрыхнуть. Я приготовил поесть.

Я с трудом сообразил, где нахожусь. Потом вспомнил.

И первое, что сказал:

— Я Винниченке наплел, что выполняю спецзадание. Он только потому и отцепился. Я ему обещал доказательства принести.

Субботин присел ко мне на кровать. Больше от неожиданности.

— Вася, повтори, что ты сейчас сказал.

Я повторил. И добавил разъяснение, что я так Грише представил, что немца специально убил — по заданию. И с Янкелем тоже по заданию. Что все это — операция. И я в ней главный, получается. Через меня и связь, и все. Как в войну.

Субботин развернул меня к себе лицом. Злости у него в глазах было столько, что показалось, сейчас меня от этой злости не станет на свете.

— Вася, ты отдаешь себе отчет, что ты такое сам не мог придумать. Кто тебя научил? С кем ты работаешь?

— Ни с кем. Я придумал. От испуга. Сами подумайте, какая операция. На голову не налазит.

Субботин толкнул меня в живот. Не больно, но я упал на спину. Он мне колено на живот поставил и прижал к кровати.

— Я тебя раздавлю, как вшу. С кем ты работаешь?

Я понял, что сейчас точно пришел мой час. Субботин смотрел белыми глазами сквозь мой живот, сквозь матрац, сквозь пол. Куда-то глубоко вниз, через землю.

Я тихо сказал:

— Валерий Иванович. Вы меня если хотите убить, так убивайте. Только скорее, а то вы с ума сойдете.

Субботин будто очнулся. Отпустил.

Несколько минут посидел спокойно на стуле за столом. Погладил ладонью столешницу. Туда-сюда.

Говорит:

— А ты уверен, что Янкель сам от себя придумал евреев в лес собирать?

— Уверен, — я держал голос твердо, но дрожь меня била без остановки, и уверенность пропадала в каждой букве.

— Вот. И я тоже. Не уверен.

Помолчали.

Субботин пошел на кухню. Загремел посудой.

Позвал:

— Иди чай пить.

Я пришел.

Субботин налил чай. Порезал хлеб. С одного бока из буханки был выхвачен кусок. Тот, что Субботин просунул мне в дверь с утра.

— Сейчас, Вася, ты мне расскажи с учетом каждой секунды. Как ты познакомился с Надей Приходько. Как искал немца. Как убил. Как я к тебе пришел. Что я сказал. Как ты ушел от Школьниковых, куда потом пошел. Как ехал до Остра. И в Остре по капельке — каждый шаг. Каждое слово. И то время, что ты в лесу. До этой самой секунды, как я тебе кишки чуть не выдавил.