— Здравствуйте, Петр Алексеевич! — сказала она. — Я вас точно таким и представляла. Как Саша писал: «Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь, как божия гроза... »

Савицкий покосился на себя в зеркало и поправил мокрую треуголку.

Жозефина вдруг уронила голову на стол, всхлипнула и затихла. Петр Алексеевич устало прислонился к стене.

— В общем так, ребята, — сказал он. — Надо бы ее отрезвить. А то все это плохо кончится. Костя, сможешь сделать раствор?

— Полчаса понадобится, — ответил Бабст. — А эксперимент-то с патиной будет?

— Вымотался я, если честно, — признался Савицкий. — Может, завтра с утра?

— Сегодня, сегодня! — выскочила из соседней комнаты княжна. Она уже была в каком-то розовом, кружевном, воздушном платье.

— Ты, Петя, если хочешь, можешь покемарить, а я раствор сделаю, у меня все с собой, — сказал Бабст. — Вера ассистировать будет. А Пушкин пусть с подругой своей разбирается.

— А ты кто такой? — подняла вдруг голову Жозефина. — Ты чего это в моем доме царем и Сашей помыкаешь?

— Это мой секретарь, — успокоил ее Савицкий. — А мне можно... вздремнуть?

— Тебе бы, дорогая, тоже прилечь не мешало, — посоветовал Жозефине Паша.

— Ох, Сашка! — погрозила ему пальцем учительница. — Какой ты все-таки проказник! Вот так пришел — и сразу прилечь. Ну, уговорил, уговорил...

— Уговорил девушку — теперь женись! — буркнул Бабст. — Вот что: вы отойдите-ка все подальше от стола, я сейчас тут делом займусь. К тебе, Вера, это не относится.

Савицкий скинул царские ботфорты, повесил на стоявший у окна манекен кафтан и парик с треуголкой и, прихватив свой гражданский костюм, удалился в соседнюю комнату.

Неутомимый Бабст приступил к делу. Аккуратно сняв со стола все предметы, он перенес их на подоконник. Сложил скатерть и повесил ее на ближайший стул. Лишенный скатерти стол напоминал географическую карту мира. В тех местах, где Жозефина ставила горячий чайник или кастрюлю, темнели материки. Змеились вырезанные ножичком реки, а там, где лак еще не сошел, блестели моря и океаны. Критически оглядев этот причудливый рельеф, Бабст решительно водрузил менделеевский аппарат прямо на стол: все равно хозяйка не заметит следов химической активности.

Следом за аппаратом из рюкзака были извлечены две бутылки водки. За ними — походные пробирки, горелка, кастрюлька и маленькие химические весы. Мурка стояла рядом и с восторгом октябренка, допущенного на слет пионерской дружины, выполняла все распоряжения Кости.

Паша кое-как дотащил Жозефину до ближайшей кровати, тоже подошел к столу и стал с интересом наблюдать за приготовлениями.

— Так, Веруся, теперь ты отойди, я с патиной этой сам разберусь, — сказал Бабст, бережно извлекая из-за пазухи заветную склянку.

— Действительно, отойди от него, а то еще спалит, — подал голос Паша. — Ты, кстати, не помнишь, что Лизка сказала про клей? Чем его разводят? Никак эту хреновину со щек не отлепить. Она говорила как, а я в этот момент задумался. О судьбах русской поэзии.

Паша подергал себя за бакенбарды.

— Она сказала, — припомнила княжна, — что у Жозефин есть средства на все случаи, она вас с Пьером разгримирует.

— Н-да, не вовремя я ее усыпил, — произнес Паша, поглядывая на мирно похрапывающего друга. — Ладно, разберемся. Главное, после дождя парик так четко на голове сидит — как родной.

Бабст, напевая себе под нос какую-то добродушную песню, тем временем дошел до кульминации процесса: он трижды поплевал через левое плечо и всыпал очищенную патину в водку. Патина растворилась со змеиным шипением.

— Ну, Дмитрий Иванович, ты меня прости, если что не так, — пробормотал химик себе под нос, заливая полученную смесь в воронку менделеевского аппарата.

— А теперь что? — потянул носом Живой.

— А теперь — ждать! — строго сказал Бабст.

— Это чего, просто, типа, сидеть и все? — пригорюнился Паша. — А волшебной палочкой помахать? А заклинания?

— Ты бы, Гарри Поттер, пока разделся. Костюм помнешь! — посоветовала ему княжна.

— Раздеться? Это я мигом. Ты, кстати, никогда не задумывалась, как у героев фильмов получается этот их идеальный перепихон между двумя напряженными сценами? Вот ты бы смогла сейчас, чисто теоретически, заняться со мной сексом?

Княжна пожала плечами.

— Но, Поль, ты мне совсем не нравишься, даже когда ты Пушкин.

— Это в тебе говорят предрассудки. И расизм, который ты скрываешь под маской борьбы за права угнетенных мною негров. А подумай, каково героине фильма — вернее, даже не героине, а актрисе, которая ее играет. Только что отсняли сцену с чудовищами — и тут режиссер орет: две минуты на перегримировку — и в койку! А режиссер еще такой противный, бородатый толстяк.

— Кхм! — не удержался Бабст.

— Здоровенный такой толстяк, — продолжал Паша, покосившись на него. — И вот ты, то есть Франка Потенте, которая тебя играет, улыбаешься мне, как родному, и скидываешь с себя все эти легкомысленные кружева.

— А Брэд Питт, который играет тебя, берет меня на руки и несет в ванну из лепестков роз! — включилась в игру Мурка.

— Брэд Питт — это хороший знак, — гордо подбоченился Паша. — Мне кажется, мы с тобой на верном пути.

Бабст начал свирепо сгребать со стола лишние приборы и запихивать их в рюкзак. Словно почувствовав разлитое по комнате напряжение, проснулась Жозефина.

— А где император? — спросила она, оглядывая комнату. — Ко мне еще никогда живой Петр Алексеевич не приходил. И мертвый тоже.

— Тьфу ты, черт! Опять за рыбу деньги, — выругался Живой. — Спит он. Тише говори, разбудишь.

— Да, да, я тихо. Цари тоже люди, я понимаю, — закивала Жозефина. — А я вот что, Сашенька, тебя давно спросить хотела. Вот ты рисунок нарисовал с Медным всадником. Скала такая, конь на скале, а Петра Алексеевича нет. А где он, куда ушел?

— Пописать ушел, — ответил Живой. — Там туалет рядом. Работы Карла Росси. Спи давай!

Княжна фыркнула. Бабст неодобрительно покачал головой.

— Да, да, я понимаю, цари тоже люди, — задумчиво сказала Жозефина. — А вот еще что объясни мне: памятник ему поставили из бронзы, а ты в своей поэме его называешь — медный. И у самого Петра Алексеевича, пишешь, «медная глава». Это почему?

— Медный лоб у него потому что.

— Вот оно что! А я-то думала, думала... А вот еще ты пишешь про него:

Он дал бы грады родовые

И жизни лучшие часы,

Чтоб снова, как во дни былые,

Держать Мазепу за усы.

А зачем ему, Сашенька, Мазепу за усы держать?