несмотря на ненавязчивые габариты, Паша обладал бесценной для певца особенностью — умением приковывать внимание, причем не голосом, а самим собой. Он появился на сцене и мгновенно заполнил ее, а когда запел, слегка привиливая плечами, публика подалась и против нашей воли подтащила нас с Хазиным к эстраде. И некоторое время возможности активно противостоять «Судьбе людской» мы оказались лишены.

Слова с ходу не очень запоминались, но двойной повторяющийся припев был неминуем. Паша пел:

Судьба нелепая игра.

В ней от утра и до утра

Людское ще́мится,

Банкуют фраера!

Вся жизнь нелепая игра,

Где от утра и до утра

Бродяги ще́мятся,

Банкуют фраера!

Паша Воркутэн резко приложил ко лбу ладонь, клавишник прибрал музыку, Паша же, попритупив взгляд, с необычайной проникновенностью и драматизмом выдохнул в наступившую тишину:

— Банкуют фраера…

Площадь загрохотала аплодисментами. Я отметил, что Паша более чем неплох. Публику держит, публике нравится.

— Какое безобразие, — сказал Хазин. — Этот урод, похоже, талантлив…

Я согласился, с отвращением осознав, что строка «людское ще́мится, банкуют фраера» засела в голову и назойливо стучится в лоб изнутри. Женщина в зеленом посмотрела на нас неодобрительно, концерт продолжился.

— А теперь премьера! — Паша отпил из бутылки воды и провозгласил: — Теперь премьера, да… Именно сегодня, именно для вас впервые прозвучит моя новая песня «Дневной на Халмер-Ю». «Дневной на Халмер-Ю» — для вас!

Паша вскинул руки, и площадь замолчала. Нервически зазвучали клавишные, Паша Воркутэн повернулся спиной к зрителям и начал ритмически дрыгать левой ногой.

— Ничего себе квадрицепсы раскачал, — заметил Хазин. — Халмер-Ю, это где?

Я не знал, Паша между тем запел, я подумал, что рифмой к «вижу вдали» будет «горят корабли», но оказалось, что «кричат журавли».

— Надо уходить, — сказал Хазин. — Скоро может быть поздно.

Но уйти не получилось. Паша Воркутэн превознес над Центральной площадью силу своих искусств, корпулентная женщина в зеленом рядом с нами стала раскачиваться уже с угрожающей амплитудой, и мы неволей втянулись в нее и тоже раскачивались, круги восторга распространялись окрест, и мы качались в этих кругах, дневной поезд на Халмер-Ю вез меня в дальнюю даль, на край земли, где лишь зима и камни.

Хазин поднял на вытянутой руке камеру и сделал несколько снимков.

— Поезд на Халмер-Ю, вези меня, вези… — пел Паша.

И площадь подпевала и танцевала вместе, и все это длилось и длилось, мы с Хазиным, зажатые горожанами, подтанцовывали с ними. Иногда я оглядывался, пытаясь отыскать врио, мэра или Алексея Степановича, но не видел никого.

Песня закончилась, публика благодарила Пашу овацией, зрители расступились, и дышать стало легче. Хазин сказал, что ему надо срочно охладиться, внутри что-то у него переставилось от этой музыки, что-то под самыми ребрами, и теперь печет. Хазин ушел, а я остался. Не знаю почему.

Концерт продолжался. Паша вызвал на сцену зрительниц и водил с ними ручейки и хороводы, женщина в зеленом попробовала схватить меня за руку и вовлечь в круг, но тут я очнулся и вырвался и решил искать Хазина.

Пробираться сквозь толпу было тяжело, Хазин сидел на пластмассовом стуле возле ларька с мороженым. Я подошел и сел рядом. Продавщица отсутствовала, мороженого в ларе не оказалось, лишь водка в получекушках и крабовые палочки.

— Ледяная, — сказал Хазин. — Все для блага человека.

На подлокотнике кресла стояла пустая бутылочка, видимо, Хазин не стал сопротивляться.

Я пить не спешил, грызть палочки пока не хотелось.

— Все равно день пропал, — пояснил Хазин. — Когда с утра Маргарита Николаевна, ждать хорошего не приходится…

Воркутэн держал публику и, похоже, отпускать не собирался.

— Всегда этому удивлялся, — невесело промычал Хазин. — Как Божья искра может присутствовать в песне «Дневной на Халмер-Ю». Это ведь ненормально?

— Ненормально, — согласился я. — Но, с другой стороны, в этом может заключаться Его ирония.

— Все равно это ужасно, — поморщился Хазин. — Но и прекрасно. Кстати, а где этот утренний додик?

— Какой?

— Этот, Роман с саблей? Он вроде на концерт приехал.

— Может, в антракте выступит, — предположил я.

— Может. Смотри, сатрапейро приближается!

Через толпу к нам пробирался Федор. Он успел переодеться в гражданское, из кармана рубашки торчала пачка сигарет, а на лице было приветливое выражение.

— Пацаны, к вам дело. — Федор уселся рядом.

— Ну да, — сказал Хазин. — Дело надо делать.

Баблосов будет дохуа,

И улечу я на Гоа,

Такое будет вот, брателлы, фейхоа —

старался на сцене Паша. Публика выражала одобрение.

— Так вот, пацаны, фейхоа у нас такое… тьфу ты… — Федор хихикнул. — Короче, тут через час в «Дружбе» мероприятие.

Федор махнул рукой в сторону ДК.

— Банкет? — уточнил я.

— Вроде как прием. Механошин попросил вам напомнить.

— Да мы и сами…

— А теперь… ваша любимая! — выкрикнул со стороны сцены Паша. — Подпеваем, не стесняемся, подпеваем! Расчесочка-расчесочка, сгорела наша папиросочка…

— Не забудьте, — повторил Федор. — Там, кстати, тоже концерт будет.

— Еще концерт?! — Хазин ухмыльнулся. — Сводный хор имени Михаила Архангела исполнит популярные пьесы…

— Короче, я передал, — сказал Федор. — И, Витя, не нажирайтесь слишком сильно, хорошо?

— Да я и сам не буду, — пообещал Хазин. — Я же профессионал, я должен фиксировать жизнь во всех ее разнообразных гитиках. А Витенька все запишет в скрижаль!

Федор зевнул и направился к сцене.

— Про фейхоа, кстати, смешно, — сказал Хазин. — У меня есть похожие стихи, как-нибудь расскажу…

Хазин залез в морозильный ларь, достал упаковку крабовых палочек, оторвал зубами уголок, вытряхнул палочку, стал грызть. Концерт продолжался. Паша Воркутэн давал лирику, пел протяжное и душевное, про возвращение домой после долгих странствий, про тропки, ведущие назад в детство, про первоцвет и весенние протоки.

— Что-то здесь душно, — сказал я. — Может, покатаемся?

— Мы все время зачем-то катаемся… К тому же я выпил — и не сяду больше за руль…

Но это, конечно, было неправдой, за руль Хазин сел.

— Ты прав, Витя, я устал… Надо проветрить голову от всей этой филармонии, я должен быть кристально свеж для скорого журфикса…

Мы забрались в «шестерку» и отправились подальше от Центральной площади. Я предлагал на берег реки и искупаться, Хазин хотел далеко на север, в «горячие ключи и студеные логи Кологрива»; сошлись на третьих песках, однако выбраться подальше не получилось — в пяти километрах от переезда нас остановил патруль. Ругаться с милицией в пьяном виде Хазин не осмелился, мы развернулись и на обратном пути съехали к Алешкину болоту и сидели там почти час. Сначала Хазин молчал, потом не мог заткнуться про зерно и