— Это вы написали?

— Да… но… Где все остальное?

— О чем вы?

Тут-то я и понял, в какую ловушку угодил. Мои записи украли — все, за исключением первых страниц, где я признавался, что устал и намерен свести счеты с жизнью. Все оборачивалось против меня. Яд, обнаруженный в анисовом отваре, оказался тем самым, о котором я упоминал в своей «исповеди» (так ее назвал доктор). Черновик завещания окончательно меня «разоблачил». Я был слишком слаб и болен, чтобы протестовать, и решил промолчать. Мне требовалось время, чтобы разобраться во всех тонкостях игры Люсиль. Я совершенно уверен, что именно она отравила мой отвар, а раз так, значит, Жонкьер, Вильбер и Рувр тоже ее жертвы. Не знаю, как Люсиль узнала, что я веду дневник; возможно, я сам ей сказал. Когда мы объяснились, она догадалась, что истинных мотивов разрыва я не назвал, решила поискать правду в моих записях и обнаружила, что я считаю ее виновной в трех преступлениях и при необходимости могу об этом заявить. Люсиль, конечно, понимала, что я не собираюсь доставлять ей неприятности, но угрозу все-таки представляю. Возможно, она не смогла перенести, что ею пренебрегли. Чем бы ни руководствовалась Люсиль — осторожностью, желанием отомстить или тем и другим одновременно, — действовала она привычно дерзко. Вечером, когда я был в парке, подлила яд в мой отвар и украла рукопись, оставив несколько первых страниц. На все ушло не больше пяти минут. Труп! «Исповедь»! Завещание! Полицейские наверняка не станут копать и заявят о самоубийстве.

Сыграно блестяще. Я не чувствую ни злобы, ни ненависти. Все это кажется мне теперь таким далеким… Я прокручиваю в голове события недавнего времени и понимаю, что вряд ли сумел бы доказать, что Люсиль покушалась на мою жизнь и попытки самоубийства не было. Дневник, где я в мельчайших деталях описал наш неудавшийся роман (несмотря ни на что, мне дороги воспоминания об этой любви!), исчез. Как защитить себя, как доказать, что я не собирался умирать?

Впрочем, защищаться не от кого. Все очень милы и внимательны, каждый старается подбодрить меня, «поднять мой дух», как принято говорить. Для медсестер и невролога я — «тот, кто не соглашается стареть». Мне дают советы, увещевают, подбадривают, произнося банальные истины: «Нужно учиться смирению», «Старость (нет-нет, не старость — „третий возраст“!) может быть самым плодотворным периодом жизни», «Только подумайте, насколько вы счастливей множества людей»… Все боятся, что я повторю попытку. Доктор Креспен долго расспрашивал меня о наших с Арлетт отношениях и пережитой после разрыва депрессии. Он боится повторения — и совершенно напрасно, ведь…

Я ужасно устал. Транквилизаторы, которыми меня накачали, делают свое дело. Продолжу завтра.

Вчера я написал, что врач ошибается. Я чувствую, что совершенно переменился. Увидел смерть так близко, что ко мне вернулся вкус к жизни. Нет, я не испытываю жадного желания наслаждений, и о каких удовольствиях может мечтать пленник этого дома? Речь о другом, все намного сложнее. Я примирился с собой. Это трудно объяснить словами, но я попробую. Утренний кофе доставляет удовольствие. Солнце, пробивающееся сквозь шторы, радует душу. Первая за день прогулка по саду веселит сердце. Как определить мое нынешнее состояние? Я созвучен сам себе, настроен — как музыкальный инструмент! Именно этого мне так не хватало много лет. Цветы, облака, кот консьержа — все обещает мне прощение. Даже Арлетт. Я не знал. Боже, как я ошибался! Проходил мимо самых простых вещей и людей, как жалкий слепец. Как бы все повернулось, поведи я себя с Люсиль по-другому? Кто знает, возможно, ее злость и желание отомстить были замешаны на любви… Теперь я хочу одного — согласия с собой и окружающим миром. Радушие и доброжелательность — вот чем я должен наполнить душу и плыть по течению, отдавшись на волю времени. Того самого времени, что было моим худшим врагом! Я почти готов повторить слова францисканской молитвы: «Брат мой, время…»

Доктор Креспен был прав, сказав: «Попробуйте писать. Лучшего лекарства у меня для вас нет». Я последую его совету.

Меня посетила мадемуазель де Сен-Мемен. Была холодно-любезна. Начала с поздравлений: «Ваше спасение — настоящее чудо…» — и продолжила упреками: «Как вы могли так с нами поступить?.. Разве вам было неуютно в „Гибискусе“?.. Последствия вашего поступка оказались разрушительными…» и так далее, и тому подобное. Из-за меня случился скандал, я стал персоной нон грата, и санкции не заставят себя ждать.

Мадемуазель де Сен-Мемен сообщает мне тихим голосом — только что не на ушко! — как будто речь идет о чем-то непристойном:

— Мадам де Валлуар собирается нас покинуть. Мадам Рувр уже уехала. Собрала чемоданы, как только стало известно о вашем… поступке. Даже Клеманс не желает тут больше работать. Готова перебежать к нашим конкурентам в «Цветущую долину». Боюсь, ее примеру могут последовать и другие.

— Мне очень жаль.

— Еще бы!

— Я сделаю все, чтобы помочь вам.

— Вы намерены вернуться в «Гибискус»?

Все ясно. Она явилась с единственной целью — намекнуть, что я должен найти себе другое прибежище. Ладно, я понимаю…

— Это необязательно.

Кажется, я утешил нашу директрису — видимо, она опасалась, что придется выдержать тяжелую сцену.

— Я вас не гоню. Если бы все зависело только от меня…

Она разводит руками, давая понять, что бессильна против суеверий.

— Вы упоминали «Цветущую долину», — продолжаю я. — Как думаете, они согласятся меня принять?

— Почему бы и нет?

Мадемуазель де Сен-Мемен не радует мое решение переселиться к конкурентам, но сейчас самое важное, чтобы моей ноги больше не было в «Гибискусе».

— Хотите, чтобы я все уладила? — Она торопится проявить добрую волю.

Я с радостью соглашаюсь. Пусть сделает все необходимое. Мне будет довольно и одной комнаты. Главное — ничем не заниматься самому, особенно переездом. Я замыслил один проект, и мне не терпится начать, а для этого необходим покой. Для осуществления нового дела нужна свобода рук.

Внезапно я осознаю, что сюжет романа, который я тщетно искал все последнее время, лежит на поверхности. Пропавшие заметки были практически готовым текстом новой книги. История моей жизни в «Гибискусе» стоит того, чтобы рассказать ее, придав повествованию законченную форму. Мне не составит особого труда восстановить дневниковые записи. Я полностью пересмотрю природу моих отношений с Люсиль — печальная история неудавшегося романа вряд ли заинтересует читателей и причинит боль мне. Я изменился. Во мне нет ни ненависти, ни желания мстить. Я могу сочинить историю, в которой не будет ни слова правды, и свести счеты, но вместо этого напишу роман со счастливым концом, покажу, как все могло бы сложиться, будь я менее эгоистичным, а Люсиль…

Боже, как мне нужна отсрочка, чтобы осуществить этот безумный замысел! Двух лет будет довольно, чтобы описать счастье, которого у меня не было… Эти два года я буду предаваться мечтам, а потом замолчу навек.