Она кивком головы указала в сторону кресла, к которому была прислонена деревянная нога.

— Ну, что с ней делать будем? К пугалу пристегнём?

— Никаких пугал, — ответил Питер с мгновенно возникшей уверенностью и показал на камин. — Феникс. Помните? Всё старое должно сгореть в гнезде.

Вола вздохнула, но пошла за ним. Питер поворошил тлеющие угли и добавил растопки. Вола принесла деревянный протез. Он почему-то уменьшился, так показалось Питеру. Кожаные крепления походили на ремешки, удерживавшие кисти рук и ступни марионеток.

— Всё в порядке? — спросил он.

— В полном. — Вола положила деревянную ногу в огонь, и оба смотрели, пока она не занялась пламенем.

Вола ушла от камина первой.

Какой плавной стала её походка с новым протезом, подумал Питер. Даже и не догадаешься. Он придвинул к камину защитный экран. Когда она вернётся домой, в камине не останется ничего, кроме горстки золы.

— С остальными двумя условиями тоже порядок? Выдержите? — спросил он, хромая вслед за ней на кухню.

— Это мы выясним в библиотеке. Кстати, я уже загрузила трактор.

— Трактор?

— А как ещё, по-твоему, мы отвезём в город двадцать марионеток?

— Мы поедем в библиотеку на тракторе?

— Мы поедем в библиотеку на тракторе. Если, конечно, у тебя нет ковра-самолёта, о котором ты забыл мне сообщить. И нам скоро пора выходить, чтобы успеть на автобус, так что… Ты готов?

— Да. Я взял всё, что мне нужно.

— Э-э-э… не совсем. — Она пошарила за дверью и достала из угла вещь, при виде которой Питер онемел.

— Ты знаешь, что это такое, правда же?

Бейсбольная бита была идеально гладкой, такой прочной и такой удобной, что, пока он взвешивал её в руке, сам мир, казалось, замедлил ход.

— Вы её сделали! Но мне не нужна…

— Нужна. Думаю, что там, куда ты идёшь, она тебе пригодится. Зачем — сам разберёшься.

Питеру отчаянно хотелось вернуть ей биту. Но Вола вырезáла её всю ночь и теперь явно гордилась собой. Может, и правда ему пора снова заиметь собственную биту. Балансируя на костылях, он сделал очень медленный, словно в замедленном кадре, замах.

И опять нахлынуло плохое воспоминание, второе.

Ему семь лет, и он в гневе. Ярость, которую он не умеет обуздать. Нарастающий страх перед этой яростью. Мамин голубой хрустальный шар, который он битой сбивает с подставки, и шар разлетается на миллион осколков. Её слёзы: «Ты должен научиться укрощать свой норов. Не будь как он». Её окровавленные пальцы, извлекающие из белых роз голубые стеклянные кинжалы. Его стыд, когда он смотрит, как она садится за руль и уезжает.

Он сунул биту в рюкзак. Она легла так, как будто там всегда было её место. Какое коварство.

Питер поднял рюкзак, взвалил на спину. Заметил на полу газету с той самой статьёй. Взял её в руки и скользнул взглядом по дате.

Он рухнул на стул и скорчился, как будто от удара ногой в живот.

— Что?

— Он знал. — Питер передвинул к ней по столу газетный листок. — Он знал. Этой статье двенадцать дней. Выходит, когда мы оставляли там Пакса, отец уже знал. — Дышать было больно; при вдохе в лёгкие словно вонзались ножи. — Когда я попросил оставить Пакса на дороге к старой фабрике, потому что там безопаснее, он знал.

Ладони у Питера горели. Он посмотрел на них и увидел, что они крепко сжаты в кулаки. Он разжал их усилием воли.

— Как он мог?!

Вола подошла и внимательно посмотрела на него.

— Мне жаль, — сказала она. — Это очень, очень плохо.

Он стиснул челюсти с такой силой, что показалось: сейчас расколются зубы. И, опять усилием воли, заставил себя открыть рот:

— Как можно было так поступить?

— Я знаю, что ты злишься…

Кулаки Питера снова сжались, ногти впились в натруженные ладони. Он зажал руки между колен.

— Нет. Я вам сказал. Я никогда не злюсь. Я не такой, как он. И не буду таким.

Вола села напротив.

— Да. Понимаю. Теперь — понимаю. Но, боюсь, не получится. Ты человек, а люди испытывают гнев.

— Только не я. Это слишком опасно.

Вола откинула голову и опять издала свой пугающий не то смех, не то лай.

— А чувства вообще опасны, представь себе! Любовь, надежда… Да, вот именно, надежда! Опасно, видите ли! Нет уж, от чувств никуда не деться. Зверь по имени гнев живёт в каждом из нас. Можно его заставить служить нам: гнев на зло превращает его в добро, гнев на несправедливость превращает её в справедливость. Но сначала каждый должен сам разобраться, как направить свой гнев в нужное русло.

Питер почувствовал, что его проводка задымилась и начала пощёлкивать.

— Один раз, хотя бы один-единственный раз можно не заявлять мне, что я должен сам разобраться? Один раз в жизни можно помочь человеку? Я ухожу, а вы тут остаётесь со всей этой… — он махнул рукой в сторону карточек над столом, — со всей этой мудростью. Что с вами случится, если вы мне на прощание хоть что-то посоветуете?

— Что ты хочешь? Чтобы я выдала тебе на дорожку карточку философского бинго? Типа «если учуял в лесу запах мёда — беги, медведь близко»?

— Вроде того. Только по-настоящему.

— Ну, если по-настоящему, то у меня нет никаких волшебных путеводных нитей. Это твой путь, не мой. Но, раз уж ты об этом заговорил, у меня и правда есть для тебя карточка.

Она сорвала со стены карточку и вручила ему.

— Но она пустая.

— Это пока. В таком долгом походе ты наверняка найдёшь, чем её заполнить. Запишешь туда истину о самом себе, которую сам же и откроешь.

На этих словах Питер внезапно ощутил страшную усталость, как будто много лет ни на миг не позволял себе расслабиться. Слишком уж долго он был сам по себе, один.

Вола посмотрела на него изучающе.

— Мир всегда прорастает единением, мальчик. Двое, но не двое. Оно есть всегда — это сплетение корней, этот гул. Я не могу быть его частью; это цена, которую я плачу за свой уход. Но ты — ты можешь. Твоё сердце будет биться в унисон. Ты можешь быть один. Но ты не будешь одинок.

— А если я потеряюсь?

— Ты не потеряешься.

— Мне кажется, я уже потерялся.

Вола потянулась через стол, обхватила его голову ладонями и сдавила.

— Нет. Ты нашёлся.

Она встала и, проходя мимо него, легонько поцеловала в макушку.

* * *

Трактор оказался не таким уж неудобным видом транспорта. Но при этом медленным, трясучим и громким — громким настолько, что, хотя Питер и сидел вплотную к Воле, поговорить было невозможно. Питера это не слишком огорчило — ему было о чём подумать. Даже когда они свернули на ровное шоссе, Вола продолжала молчать, и Питер рассудил, что и она погружена в свои мысли. Но когда она показала пальцем на ястреба, нарезáвшего круги у них над головами, он вспомнил одну вещь, про которую давно хотел спросить.