Федор Кузьмич, просмеявшись, поднял голову, кулаком вытер слезы, встал со стула и, все еще судорожно, навзрыд всхлипывая, дошел до двери – проверить, плотно ли закрыта. Вернулся на прежнее место, пошевелил беззвучно губами, крякнул раздумчиво.

– А теперь, дед, давай поговорим без протокола, – серьезно сказал он, демонстративно закрывая планшет. – Рассказывай, что стряслось.

Старик Агафонов искоса, с явным испугом глянул на участкового, но тут же вытянул тонкую шею, выпятил впалую грудь.

– Вот что я тебе сказал – то и стряслось! Ни слова ни добавить, ни убавить! Отселяй немедля – и все тут!

И Евлампий Емельяныч так сильно стукнул по нарядной скатерке сухим своим кулачком, что в дверце трюмо тоненько задребезжало стекло. Трогательна была эта тощая, сухая стариковская рука, а ведь когда-то и впрямь держала шашку. Все в селе, да, пожалуй, и в области знали, что ветеран партии Агафонов действительно сражался в Гражданскую под началом комдива Красной армии Чапаева. Может, про картошку-то дед и придумал, но с легендарным Чапаем, с комиссаром 25-й стрелковой дивизии Фурмановым и с порученцем Василия Ивановича Петькой – Петром Исаевым – уж точно был знаком. Денисов помолчал, затем потянулся через стол и накрыл стариковский кулачок большой своей ладонью. Сказал тихонько:

– Куда ж я ее отселю-то, Евлампий Емельяныч? У ней же тут ни подружек не осталось, ни сродственников. Почитай, никого, кроме тебя, у ней нету. На улицу жену свою гонишь, Евлампий Емельяныч!

От большой ладони Денисова, от его тона и особенно от последних слов сжимался старик Агафонов, съеживался, но пока еще сопротивлялся.

– У ней дети, чай, в Кемерове и в Ленинграде. И внуки в Томске и Новосибирске. Пущай к ним едет, – не глядя Федору Кузьмичу в глаза, так же тихонько ответил он.

Пробежался взглядом участковый по комнатке, приметил кое-что.

– Ты же понимаешь, Евлампий Емельяныч, что одним днем такие вопросы не решаются. Переезд – энто ж и сборы, и билеты, да и детей-внуков сперва уведомить надобно.

– А ты ее пока в свой милицейский кабинет определи! – из последних сил огрызнулся старик Агафонов, свирепо шевеля усами. – Пущай оттуда и детей уведомлят, и билеты заказыват!

– Я бы определил, да вот боюсь, что чемодан с ее лекарствами в моем кабинете никак не поместится.

Угадал Денисов. Полилась из глаз старика такая боль, такая тоска, такая неизбывность, что у Федора Кузьмича натуральным образом заныло где-то в сердце.

– Рассказывай, дед, – грубовато хрипнул пожилой милиционер, – от чего ты ее защищаешь?

– Защишшаю?! – встрепенулся Агафонов и уставился на Денисова круглыми диковатыми глазами. – Я – защишшаю?!

– Конечно, – кивнул участковый. – Спасаешь ее от чего-то нехорошего, вот оттого и гонишь. Ты три дня тому по рецептам Владлена Михайловича в райцентре целую гору медикаментов на имя Натальи Федотовны получил. Не помогли, видать, лекарства. И хоть болезнь ее совсем и не заразная, ты что сделал?

– Что? – одними губами переспросил старик, скукоживаясь еще больше.

– Ты ее из горницы выставил, в передней на печке спать заставил. Так? Так. И снова, видать, не помогло. Теперича ты ишшо дальше ее отправить решил. Значит, считаешь, что у внуков она поправится. Где угодно поправится, только не тут. Вот и сочиняешь поводы, навроде солонки и щекотных волос, чтобы на меня, представителя власти, ответственность переложить. Верно? Верно. А чичас говори мне как на духу – что у вас стряслось?

Старик Агафонов помолчал, затем сердито выдернул кулачок из-под ладони участкового, достал из кармана домашних брюк простынных размеров клетчатый носовой платок, длинно высморкался – и уронил от бессилия руки.

– Ну, вот откель ты такой умный, Федюк, а? Ну, вот за что ты мне тут свалилси?! Уж так хорошо я все обдумал, уж так в уме все гладко обустроил! Здравствуйте-пожалуйста, приперси, раскрыл преступлению… Ты ж обоих нас загубишь! Понимашь, аль тупо?!

– Это я понимаю, – согласился Денисов. – Ты мне другое, дед, скажи: ты сам, что ли, помирать собрался? Поэтому ее подальше отправляешь? Или, может, считаешь, что ты и есть причина ее болезни? Может, думаешь, что она от тебя хворь подхватила?

– А ты проверь! – придя немножко в себя, снова осерчал Агафонов. – Высели ее да погляди, что из ентого получится.

– И отселять ее не стану, – отрезал участковый, – и отседова не уйду, покамест ответа от тебя не добьюсь! Так что ты поспеши, Евлампий Емельяныч, с признанием-то, у меня ишшо дел целая прорва.

…Еще две недели назад стал старик Агафонов подмечать, как ночами наваливается на грудь щемящая боль. Ноет, ноет что-то внутри, словно в тиски зажатое, да вроде бы не сердце. Днем расходишься, раздышишься – отпускает, а стоит на перину в передней улечься – снова накатывает. Со смехом признался в том Наталье, да только разве его жена в болезнях что-нибудь понимает? Умней всего придумала к фельдшеру обратиться. Агафонов тогда разнервничался, распереживался, поскольку докторов отродясь не жаловал, особенно молодых, с иностранными словами в каждой фразе. Сказал Наталье, что пойдет, чтобы угомонилась она, а сам, конечно, не пошел.

Два дня минуло – открывает старик посреди ночи глаза, таращится в темноту потолочную и чует, как воздух от его губ отдаляется, отодвигается, отгораживается невидимой стенкой. Все, чем дышишь, туда, к потолку поднялось, будто дым печной. А Агафонов внизу лежит, извивается, ртом темноту хватает, точно осетр, из воды на берег выкинутый. Ни привстать, ни позвать – ну никакой мочи нет! И снова боль накатывает, и снова стягивает грудь бондарным обручем.

И вдруг понимает он, что тут же, в передней, в соседней постели его Наталья, не просыпаясь, так же вдохнуть пытается. Чуть с ума Евлампий Емельяныч не сошел! К утру, правда, и ей, судя по дыханию, полегчало, и сам он тревожным сном забылся. Весь день потом корил себя, что сразу к врачу-то не обратился! Это ж явно от мужа к жене что-то непонятное передалось!

Но Владлен Михайлович, измеривший давление и сквозь специальную трубочку послушавший и легкие, и сердце старика, никаких отклонений не обнаружил.

Тем днем так хорошо им обоим чувствовалось, так просторно дышалось и говорилось, что пронадеялся Агафонов на авось, улегся спать на прежнем месте. И снова ночью – удушье, боль, тоска, а рядом – слабенькие сипы Натальи Федотовны, настолько слабенькие, что от ужаса у него остатки седых волос дыбом встали. А ну как до рассвета ее дыхание совсем утишится?

Чуть не волоком потащил он ее наутро к фельдшеру да настоял, чтобы тот прописал ей побольше таблеток «для самочувствия». Может, все дело было в том, что сам-то старик ходил к Владлену Михайловичу после обеда, а жену свою ранехонько привел, сразу после сна – но у Натальи Федотовны местный доктор и впрямь что-то внутри услышал, нахмурился, еще раз давление смерил, понажимал ей что-то на шее и возле ушей. Лекарств ей, к радости Евлампия Емельяныча, он выписал много.