– Он живет в Германии, ему почти девяносто. Сейчас, он может рассказать нам правду. Он надеется, что мы поймем и не осудим. Приглашает в гости. Фрау Мюллер оставила ему дом, он завещает его нам, у него есть деньги.

Тусклый свет фонарей отражался в Пашкиных глазах. Я смотрел на него и думал, как так получается, почему эти две маленькие капельки на лице, называемые глазами, умудряются вмещать в себя всю вселенскую скорбь?

Гримаса исказила пашкино лицо.

– Он врал нам. Понимаешь? Всю жизнь врал! Это не фрау Мюллер, а он писал письма и посылал посылки.

– Ты считаешь его предателем? – осторожно спросил я.

Пашка недоуменно пожал плечами.

– А жена, сын? – поинтересовался я.

– Хорошо, что бабушка и отец не дожили, – угрюмо пробормотал Пашка. И помолчав, с возмущением добавил:

– Серега собрался в гости, визу хочет получить, в Германии учиться.

– Знаешь, – сказал я, – оба моих деда погибли на войне. Один бесследно сгинул в окопах ополчения где-то под Торжком зимой сорок первого, не оставив после себя даже могилы. А другой, – я засомневался, поймет ли меня Павел, но все же решил рассказать.

Он командовал батареей «Катюш». Прошел почти всю войну, от рядового до старшего лейтенанта. Осенью сорок четвертого батарея под Будапештом попала в окружение. Они держались до последнего, а когда немцы подошли совсем близко, дед подорвал себя вместе с ракетной установкой, чтобы никто из них не достался врагам. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. Портрет всегда стоял рядом с хрустальной вазой на бабушкином комоде. Родные, да и знакомые, глядя на меня, говорили о нашем потрясающем сходстве. Когда я подрос, стал читать его письма, дневники, научные работы. И все больше и больше понимал, что похожи мы не только внешнее. Любимые книги, интересы, увлечения у нас тоже были одинаковые. И тогда я почувствовал, как мне не хватает его. Словно эта граната, убила не только деда, она пробила в моей душе огромную, незаживающую брешь, из которой сквозило космическим холодом. Рядом со мной вместо него всегда была пустота. И никто и ничто так и не заполнило ее. Он не ходил со мной в цирк и зоопарк, не обсуждал задачки по физике, которую мы оба так любили. И в походы по Алтаю, я ходил теми же маршрутами, но без него. «Неужели он не мог спастись?» – не покидала меня эгоистичная мысль. «Неужели нельзя было ничего сделать?» И тогда я достал из комода газетную статью, напечатавшую о его бессмертном подвиге и гибели, и переписал в ней конец. Я положил в комод новую версию: в ней дед взрывает «Катюшу» и притворяется мертвым, а затем попадает в крестьянскую семью вылечивающую его. Я настолько уверовал в этот конец, что стал писать письма в Венгрию, в надежде его найти. Я ждал. Я надеялся, что в прихожей раздастся звонок, и бабушка радостно воскликнет, увидев его на пороге. Годы шли, но чуда не происходило. Остались в прошлом походы и в зоосад, и по Алтаю, я сам решил задачи и написал научные труды. Но даже если бы сейчас он появился на пороге, я был бы несказанно рад его видеть. Мне ничего от него не нужно. Его место в моей жизни так и осталось пустым, словно ожидающим возращения.

– Я тоже писал письма, – сознался Пашка тихим голосом. – Я надеялся, что его только ранили, а жители окрестных деревень подобрали и спасли.

Мы стояли молча. Пашка цедил сигарету за сигаретой, утопая в дыму. Я смотрел, как быстро темнеет небо, и дорога наполняется призрачным миганием ксеноновых ламп. Суеверные дальнобойщики считали это место зловещим и проезжая, сигналили фарами, приветствуя души погибших воинов. Этот таинственный ритуал создавал мистическую атмосферу и пугал случайно попавших в эти края путников.

– Мне ничего от него не нужно, – буркнул Пашка и растоптал окурок. – Я хочу его просто увидеть, – добавил он и двинулся в сторону авто.

Претензий не имею

Невысокий, пожилой мужчина, вцепившись одной рукой в перила, а другой помогая себе палочкой, с трудом поднялся на второй этаж. Очереди в кабинет не было, и, постучав, он заглянул внутрь.

– Входите, – ответил ему голос из глубины комнаты, и мужчина зашел, плотно закрыв за собой дверь.

– Я Иванов Дмитрий Иванович, вы мне звонили.

– Я-я, – ответил голос и добавил с небольшим акцентом, – проходите, пожалуйста.

Дмитрий Иванович доковылял до стола и сел, не дожидаясь приглашения.

Яркий солнечный свет, бьющий в глаза из окна, мешал Иванову разглядеть владельца кабинета. И только когда тот оторвал лицо от кипы бумаг и посмотрел Дмитрию в глаза, словно удар тока пробежал по всему телу. Что-то было до боли знакомое в этой тучной фигуре и широком лице с тяжелым подбородком.

– Заполните, пожалуйста, – массивная рука протянула Дмитрию Ивановичу бумагу и ручку.

Иванов достал из кармана футляр с очками и стал медленно читать подслеповатыми глазами текст.

– Напишите здесь фамилию, имя, отчество, дату рождения, а внизу, что не имеете претензий и поставьте подпись, – подсказал хозяин кабинета.

«Не имею претензий?», – хотел спросить Иванов, но собеседник утонул в пачке лежащих перед ним бумаг. Дмитрий смотрел на его обрюзгшую фигуру, занятую рутинной работой и из памяти, словно покореженные временем фотографии, медленно проявлялись воспоминания.

Солнце нещадно палит голову, но они бегут по грунтовой дороге босяком, подгоняемые фашистами на мотоциклах.

– Шнеле, шнеле, – звучит в ушах незнакомая речь.

Митя спотыкается, падает, разбивая в кровь колени, и громко плачет. Немец спускает на него собаку. Зубастая пасть дышит в лицо, но мама ложится сверху, накрывая его собой.

– Ты только не плачь, а то они тебя убьют, – шепчет она.

Вагон, забитый людьми настолько, что некуда сесть. Он стоит, держась за мамины ноги. Очень хочется есть и пить, но он боится просить, и только сильнее прижимает к подолу лицо.

– А, вы, в каком концлагере были? – прерывает его воспоминания голос с акцентом.

Видения блекнут, и Дмитрий Иванович возвращается в реальность.

Перед ним сидит упитанный немец со свисающими как у бульдога щеками и смотрит бесстыжим взглядом бесцветных глаз. Стараясь не показывать годами не затертую неприязнь, но не в силах сдержать негативные эмоции, словно перчатку, вызывая противника на дуэль, бросает в лицо Дмитрий:

– В Освенциме.

Немец тушуется, тупит взор и молча, стараясь не смотреть собеседнику в глаза, зарывается с головой в бумаги.

Завеса из сладковатого дыма над головой, ворота из красного кирпича и ужас пробежавший ропотом по прибывшим. И вот уже Диму отрывают