имели все, что могли пожелать. Здесь подрабатывал Карл и съел эту проклятую булочку. Дмитрий идет дальше в поисках пекарни. Ну конечно, вот и она. Запах свежеиспеченного хлеба наполняет воздух.

Но прошлое здесь больше не живет. Все вежливо улыбаются, приглашая попробовать свежайшую выпечку. Дмитрий покупает булочку и бережно держит ее в руках, наслаждаясь запахом.

Карл сказал, что так хотелось есть, а булочки так вкусно пахли. Что он просто не смог удержаться и съел ее.

В свободное время они всегда говорили о еде. На завтрак давали пойло, которое фашисты называли «кофе», на обед суп из брюквы, на ужин кусочек хлеба. Взрослым приходили посылки – от родных, близких или «Красного креста». Детям ничего не присылали, «Красный крест» не знал, что в лагере содержатся дети. Или не хотел знать. По ночам Мите снился хлеб и картошка, такая отварная, горячая, с солью. Так хотелось съесть картошечку, хотя бы одну.

Они знали, что выход из лагеря только один: с дымом в небо. Однажды в лагере раздалась воздушная тревога. Фашисты бросились в сторону бомбоубежища. Митя с Карлом стояли рядом с бараком и с надежной смотрели на ночное небо. Какой прекрасной музыкой казался тогда им этот резавший воздух звук сирены. Они махали руками и кричали:

– Сюда, сюда, бомби их!

Детское воображение, доведенное до отчаяния, рисовало картины, как на вышки и проволоку падают бомбы, разрывая эсесовцев в клочья.

– Господи пожалуйста, убей их, – шептали обескровленные губы.

Но Бог их не услышал. Говорили, что в Освенциме Бог умер. Самолеты летали совсем рядом – были слышны взрывы бомб, но к лагерю так никто и не прилетел. Сирена затихла, и напившиеся в бункере фашисты возвратились по домам.

– На вас проводил опыты доктор Менгеле? – интересуется немец, снова вырывая Дмитрия из воспоминаний.

Опять Менгеле. Люди не могут представить себе, что такое ад. Им для этого нужен черт, костер и сковородка. Сложно представить, что вполне нормальные люди добровольно, считая это своей работой, проводили опыты на детях. Дмитрий вообще не верил в существование Менгеле. Считал его мифическим персонажем, выдуманным для того, чтобы списать с себя сделанные преступления.

– Нет, никакого Менгеле я не видел. Периодически в бараке появлялись люди в белых халатах накинутых поверх эсесовской формы. Они уводили по несколько человек. Возвращались обратно не все.

Дмитрий вспомнил, как забрали Карла.

Он вернулся через несколько дней, покрытый язвами и с проплешинами на голове. Он плохо держался на ногах и беспрерывно кашлял. Карл рассказал, что их закрыли в комнате и дали заполнить анкеты, якобы на освобождение. Вскоре он почувствовал жар и потерял сознание. Очнулся в палате. Ему дали выпить кислую жидкость и отправили в барак.

– Пить, – потрескавшиеся, опухшие губы Карла беззвучно просили воды. Достать хотя бы чашку кипятка в лагере было целой проблемой. Митя с трудом выменял на свой ужин – маленький кусочек хлеба – две чашки горячего кипятка. Карл пил с трудом. Свистящий сухой кашель душил его. Крысы, словно чувствуя приближение пиршества, уверенно карабкались к ним на нары. Не стесняясь, они обнюхивали раны Карла и даже пытались попробовать их на вкус. Митя хватал зверьков за хвосты и сбрасывал вниз. Крысы истошно визжали, но не разбегались.

Спустя пару дней Карл умер.

Женщина из зондеркоманды сняла с Карла одежду и рывком сбросила тело с нар. Голова мальчика, ударившись о пол, раскололась. Женщина за ногу и потащила его к выходу. Голова ребенка билась о пол, оставляя за собой мокрый след. Женщина вытащила тело из барака и скинула в яму неподалеку. Митя выглянул в щель и от ужаса закрыл глаза – полчища серых хвостатых зверьков, словно грозовая туча, со всех сторон бросились к трупу подростка. Они дрались друг с другом, визжали, отвоевывая лучшие куски. Особенно отчаянная битва разразилась на лице. Глаза, нос и уши оказались мгновенно съеденными.

К ноябрю, несмотря на начавшиеся морозы в лагере запахло весной. Все разговоры были только о наступающей Красной Армии. И в этот момент, когда, казалось, продержаться оставалось не больше недели, эсесовцы в белых халатах забрали Митю. Дмитрий знал, что плакать и кричать нельзя – будут бить. Его положили на стол и закрыли лицо простыней. Ноги привязали, и он чувствовал, как нож вонзается в тело. От боли он потерял сознание. Очнулся он от нестерпимой боли. Увидев ноги, Митя ужаснулся: красные, опухшие, покрытые гнойными нарывами. Он не мог вспомнить точно, сколько он пролежал в больнице – неделю или месяц. Однажды фашисты приказали встать и идти. Боль была невыносимая, но зная, что иначе просто убьют, он все-таки поковылял к бараку. Была зима. На опухшие, истерзанные ноги деревянные башмаки не налезли, и он шел босяком, оставляя за собой кровавые следы.

К его возращению детей в бараке осталось совсем мало – только те, кто совсем не мог работать. Вскоре их перестали кормить. Дима понял, что их скоро убьют. Он попытался встать, но от боли чуть не потерял сознание. Тогда, он пополз на четвереньках к двери. Выходить из барака категорически запрещалось. Даже за подсматривание в щель можно было получить плеткой по глазам. Дима приоткрыл дверь и инстинктивно отпрянул назад. Снаружи было тихо. Он выглянул. По территории ходили узники, фашистов нигде не было видно. Дима позвал на помощь, но голос был настолько слаб, что крика никто не услышал. Он пополз. Сил не было. Он падал, лежал на снегу, тяжело дыша, и снова полз.

Вдруг чьи-то руки подняли его. Митя весь сжался, ожидая удар плетью, но открыв глаза, увидел заросшее щетиной лицо и пилотку с красной звездой. По щекам солдата катились крупные слезы.

– Сюда, сюда, – закричал по-русски мужчина, – здесь дети!

Подбежавшие люди стали спрашивать кто он и откуда родом. Но кроме своего номера, того что зовут его Митя он и вспомнить ничего не смог.

– Значит, будешь мне сынком, Дмитрием Ивановичем Ивановым, сказал мужчина в солдатской пилотке и понес его в медчасть.

Немец так и не поднял глаза. Наверное, в душе ему было стыдно. Он, молча, отсчитал и протянул Дмитрию семь купюр достоинством в сто марок. Это была цена за пребывание в Освенциме. «Претензий не имею» написал бывший узник, Иванов Дмитрий Иванович, поставил подпись и взял деньги.

Горы

Перевал

Ее звали Ушба, что в переводе означало – беда. Она была странная, строптивая, не похожая на других, словно пыталась оправдать свое имя. Ее причуды