«Интересно, — подумал Кравченко. — А вот если пишешь сам и даже считаешься некоторыми, например нашим Серегой Мещерским, поэтом с большой буквы — в душе к чужому ревнуешь? Или к классикам уже и ревновать бессмысленно? Или сравнение, как ни пиши, ни ревнуй, не в твою пользу?»

— Что-то вы редко стали приезжать, Лешенька, — сказала Ждановичу старушка-литературовед. — Не забывайте нас. В следующий понедельник в Библиотеке иностранной литературы Вера Эразмовна делает доклад о творчестве Шелли и его влиянии на Байрона. Вы не уедете, будете в Москве?

— Я буду в Москве, Софья Николаевна, я обязательно приду, — ответил Жданович.

Он снова подсел к оранжевым бардам с гитарами. Начал показывать, наигрывать. Делал он это легко и с явным удовольствием. Актер Малого театра, которого все уважительно именовали Евгением Прохоровичем, снова начал читать Блока. Жданович тихо перебирал струны гитары, он словно нащупывал какую-то нить. Аккорды были как эхо стихов.

Кравченко видел: здесь, в подвале, среди этих людей — чудных, немного экзальтированных и трогательных, его клиенту — хорошо, привычно, покойно. В памяти всплыл давний рок-концерт на открытом стадионе: ревущие трибуны, толпы фанатов, свет прожекторов, бешеный ритм ударных. И Жданович с гитарой у микрофона. Хриплый крик, рвущийся из его груди, выплюнутые строфы стихов, запрокинутое к темному небу лицо. Кравченко и себя вспомнил — они с пацанами там, на трибуне, поднимали вверх зажигалки, чтобы он, их тогдашний кумир, стадионный бог Леха Жданович, видел их, чувствовал их, знал — они слышат его, они понимают, они — одно целое с ним. Он, Кравченко, помнится, разорвал тогда на себе футболку, разделся до пояса, крутил ею над головой как флагом, орал, свистел. А после концерта они, пьяные в дым, шатались по Лужникам — было просто грешно ехать домой, спать. Сердце стучало, силы, заряда внутри было столько — казалось, сдохнешь, лопнешь или совершишь что-то великое. Но что они тогда совершили?

«И вновь — порывы юных лет, и взрывы сил, и крайность мнений. Но счастья не было — и нет…» — читал актер Малого театра. Жданович слушал его, медленно перебирая струны гитары. Губы его шевелились, вслед за чтецом и поэтом он повторял: «Пройди опасные года. Тебя подстерегают всюду. Но если выйдешь цел — тогда ты, наконец, поверишь чуду.., и, наконец, увидишь ты, что счастья и не надо было…»

Они не следили за временем. Когда репетиция закончилась, оказалось, что уже почти четыре часа. Они подвезли актера в театр — у него вечером был спектакль, на который он пригласил Ждановича.

Но до спектакля оставалось еще время. Жданович сказал: надо перекусить. Кравченко думал, что он вернется на «Крейсер», но Жданович словно забыл о своих питерских друзьях. Перекусили в узбекском ресторане в Нескучном саду. Ждановича и в ресторане все знали и принимали как родного. Им накрыли на деревянной веранде «достархан». Кормили очень сытно и очень жирно — тушеной бараниной, пловом. Кравченко ожидал, что Жданович выпьет, но он, как и сам Кравченко, заказал только зеленый чай. Зато он оказался страшнейшим сладкоежкой. Заказал пахлаву, козинаки, айвовое варенье, засахаренный миндаль и начал настойчиво пичкать всем этим Кравченко — да ты попробуй! Кравченко отказывался. Ему было смешно и грустно: эх, вот вам и стальной рокер, гвоздь Питера, жестоко воюющий с попсой за призрачные идеалы — нате, пробуйте его на зуб вместе с его миндалем засахаренным и ореховыми козинаками.

— Чудило, ты хоть знаешь, от чего отказываешься-то? — хрустел сдобным печеньем Жданович. — А я люблю — ох, мама, люблю с детства… Ты, Вадик, мальчик, по всему видно, столичный, балованный, наверное, был. А я сам из Уржума. Городок такой есть — слыхал? А мы даже не в нем — в поселке рабочем жили. Из жратвы — только картошка, огурцы, капуста квашеная. Ну, сала мать нажарит сковородку в выходной. С зарплаты она мне всегда печенья покупала и конфет двести граммов — карамелек. А зарплата-то раз в месяц. Как праздник это для меня было. А орехи у нас вокруг в лесах водились. Ну, мать и догадалась мне их в сахарном сиропе варить. С тех пор и люблю.

После обеда они коротали время, играя на бильярде. На набережной катались на скейтбордах подростки. Появились и уличные музыканты — тоже совсем еще пацаны, студенты — гитара, скрипка, ударник, губная гармошка. Жданович, проиграв две партии подряд, пошел их слушать. Пацаны наяривали вовсю. Его они не узнали.

Кравченко видел: Жданович для них просто какой-то сорокалетний дядька в очках с помятой физиономией. Он проявлял к ним гораздо больше интереса, чем они к нему — они просто радовались жизни и хотели срубить немного деньжат своим громким музоном. Вдруг солист взял и запел песню из прежнего репертуара «Крейсера Белугина».

— Это что? — спросил Кравченко. — Ваше?

— Ага, — не моргнув глазом, ответил гитарист. — Вчера в баре сочинили. Кайф, а?

Кравченко хотел видеть реакцию своего клиента. А Жданович никак не отреагировал. Посоветовал лишь пацанам получше настроить гитару и не сбиваться с ритма.

К началу спектакля они были в Малом театре. Шли «Три сестры». Евгений Прохорович играл полковника Вершинина.

После спектакля Кравченко повез Ждановича на теплоход. Они снова ехали по ночной Москве — на этот раз без гонок-преследований, в плотном потоке машин.

Жданович тихонько напевал себе под нос марш из «Трех сестер». Глядя на него в зеркало, Кравченко, особо не склонный к сравнениям, думал о том, что.., его клиент, по сути, — вылитый барон Тузенбах. Даже внешне — вот только заменить модные очки-кругляшки на пенсне, а байковую толстовку на сюртук. Атак больше и менять-то нечего.

Он опять ошибался. Кое-что в характере Алексея Ждановича весьма и весьма было несхожим с натурой барона Тузенбаха. Но время открытий еще не пришло.

Вернувшись из областной прокуратуры, Никита Колосов сразу отрядил сотрудника на причал 9-17 — доставить в управление розыска для повторного допроса боцмана Криволапенко. События в Химках и в поселке Красный Пролетарий, показания Камиллы Тростенюк, охранников, пленниц притона и Олега Бузыкина кардинально изменили ситуацию по делу Валерии Блохиной. Однако, помимо Блохиной, были и другие жертвы. А вот как раз с ними все по-прежнему оставалось неясным.

В ожидании боцмана Колосов еще раз попытался проанализировать информацию по петергофскому и белозерскому эпизодам. Тот факт, что совершенные в этих городах убийства являются серией, сомнения не вызывал. Однако из этой серии по ряду очень важных факторов пока как раз и выпадал случай Блохиной. Все дело было в том, что, несмотря на все усилия, пока так и не было точно установлено, где именно была убита Валерия Блохина. И когда и каким образом труп ее был спрятан на барже с гравием. Сама баржа и ее разношерстный экипаж тоже крайне интересовали Колосова. И на это тоже имелась очень веская причина. Во всех трех убийствах, совершенных в разных регионах, просматривалась пока, правда, только косвенно этакая пространственная связующая нить, игнорировать которую было уже невозможно.