– Что, узнал фраера с Президентского? Чахоточного спидоносца? Вижу, узнал… Ну, на этот раз я погляжу, какого цвета у тебя печенка! Может, протухла и не годится на паштет… Ты, братан, циррозом не страдаешь?

Он надвигался на бритоголового, усмехаясь, поигрывая мышцами, еще не решив, что сделает с ним – то ли и правда вырвет печень, то ли переломает ноги или оставит без ушей. Достойную кару он еще не выбрал, но был уверен в своей силе, в неуязвимости и в том, что может эту кару совершить. Кровь Нергала! Кто этот хмырь, чтобы тягаться с киммерийским варваром? Прах и пепел – а больше ничего!

Он не увидел, как поднимается сзади Храпов, только услышал тихий щелчок предохранителя. Раздался гром, пуля вошла под лопатку, пробила сердце; с последним выдохом вспух и опал на губах кровавый пузырь, и Ким без звука, молча, повалился в траву.

Отерев со лба холодный пот, Гиря с облегчением выдавил:

– Фраер – он фраер и есть.

Потом вытащил спрятанный под ветровкой пистолет и разрядил в грудь Кима.

* * *

Тьма и холод… Мрак, пронзительная боль… Казалось, он падает в пропасть, откуда не возвращаются, – летит долго, бесконечно и все не может достигнуть дна.

Потом холод и боль отступили и словно растаяли, сменившись чувством умиротворения и покоя. Но он еще падал, падал в никуда, хотя полет уже не казался путешествием в вечность – скорее, дорогой к иному миру, опасному, но полному борьбы и жизни. «Я не умер, – мелькнуло у Кима в голове, – странно, но я не умер! Я падаю… Но куда?»

Ощущение тела внезапно вернулось к нему. Он вдохнул прохладный воздух, услышал, как шумят ели, раскачиваясь на ветру, почувствовал жар нагретого солнцем валуна и тяжесть арбалета в собственных руках. Мир покачнулся, дрогнул и застыл, точно лесной пейзаж, вдруг воплотившийся в реальность.

Эта реальность мнилась привычной, столь же обыденной, как Президентский бульвар, двор с киосками и скамейками, голубоватое летнее небо и дорога, петлявшая вдоль болотца. Он был Конаном, Конаном Варваром из Киммерии, странником, заброшенным в лесные дебри. И он сражался с пиктами.

* * *

Стрелы кончились. Отбросив арбалет, Конан вытянул меч и взял в левую руку волшебный кинжал. Меч, добытый на «Морском Громе», казался ему совсем неплохим – обоюдоострый, с длинным прямым клинком отличной кордавской закалки. Правда, был он слишком узок и легковат для его руки, но выбирать не приходилось.

Киммериец выступил из-за камня. Бешенство ярилось в его сердце, стучало молотом в висках; мышцы наливались тяжелой злой силой. Сейчас, перед битвой, он все позабыл: и остров Дайомы, безмятежно гревшийся в теплом море, и северный замок, где затаился сгубивший «Тигрицу» колдун, и девушку со светлыми волосами, глядевшую ему в спину. Он знал лишь, что стая волков загородила дорогу, и жаждал проткнуть им глотки острым железом.

Припоминая пиктскую речь, он осыпал врагов руганью:

– Смрадные псы, сыновья псов! Блевотина Нергала! Я, Конан из Киммерии, намотаю ваши кишки на свой клинок! Я заставлю вас подавиться собственной желчью! Я скормлю вашу плоть земляным червям! Выходите, крысы! Выходите, и посмотрим, чья кровь сегодня угодна богам!

То был давний обычай – бахвалиться перед боем. Но Конан не хвастал: он готовился сделать все, что было обещано. Гнев его был велик; ярость подымалась жаркой волной в груди. Привычным усилием он остудил ее: ярость не должна туманить взор и слишком горячить кровь.

– Выходите, потомки осла и свиньи! Да будут бесплодными утробы ваших жен! Да пожрет огонь ваши жилища! Да угаснут ваши очаги под ветром с киммерийских гор! Да сгниют ваши поганые боги!

В лесу взвыли, и первый пиктский воин выступил из-под прикрытия елей. Был он невысок и коренаст, смугл и черноволос; черные его глаза сверкали, подобно двум угольям. На плечах воина топорщилась серым мехом волчья шкура, руки сжимали боевой каменный молот. Конан презрительно плюнул в его сторону.

Все новые и новые коренастые фигуры выступали на поляну, скользя бесшумно и легко, словно тени с Серых Равнин, почуявшие запах свежей крови. Их было двадцать или тридцать, и Конан мог считать себя покойником, но это его не страшило. Он знал, что будь перед ним шемиты, офирцы или черные воины жарких земель, оставалась надежда победить или хотя бы выжить: он прикончил бы пять или десять человек, устрашив остальных. Но пикты не отступали никогда, и этот обычай становился непреложным законом, если дело касалось киммерийцев.

Топча вереск, воины в волчьих шкурах ринулись к нему. Конан шагнул навстречу – но не слишком далеко от двух камней, прикрывавших его слева и справа. Тонко пропел зингарский клинок, перечеркнув кровавой полосой плечо и грудь первого пикта; волшебный нож рассек древко топора и вонзился в живот второму воину. Конан отбросил его пинком ноги и ткнул кинжалом прямо в каменное лезвие секиры, которым прикрывался третий из нападающих. Зачарованная сталь прошла сквозь камень, коснулась горла; пикт хрипло вскрикнул и повалился на землю.

Трое! Конан оскалился в лицо четвертому врагу – тот, сжимая копье с кремневым острием, замер в нерешительности. За спиной его набегали новые бойцы, тоже с копьями и топорами; никто не нес лука и не собирался стрелять. Киммериец был слишком ценной добычей, и его хотели взять живьем – для украшения священной рощи, где пленник будет висеть и гнить долгие месяцы, радуя богов Леса, Неба и Луны.

Конан сделал ложный выпад мечом, пикт выставил копье, но тут же выронил оружие, схватившись за живот. Меж пальцев его потоком хлестала кровь, в огромном разрезе – от ребра до паха – алели внутренности.

– Я же сказал, что намотаю твои кишки на свой клинок, – произнес Конан, выдернув из страшной раны кинжал. Пикт, хватая воздух ртом, медленно осел в вереск.

«Четверо! В такой компании не стыдно отправиться на Серые Равнины», – мелькнуло в голове у киммерийца. Он немного отступил в глубь прохода, разглядывая свирепые бородатые лица, тяжелые челюсти, по-волчьи ощеренные рты. «Доводилось ли этим воинам слышать о Конане из Киммерии, некогда – аквилонском наемнике, грабителе из Заморы, контрабандисте, разбойнике и пирате? Может, слышали, а может, и нет, – думал Конан, с бешенством орудуя клинком, – но эту встречу они запомнят надолго!»

Его ярость, гнев и ненависть полыхали теперь холодным огнем, как и положено в бою: то был негасимый и сильный костер, питавший его упорство и силу. Он ненавидел пиктов ровно настолько, чтобы никого не жалеть, не замечать людей за людскими лицами, а видеть лишь хищные волчьи морды и лапы, грозившие ему каменными когтями. Да и кто признал бы людьми этих дикарей? Даже киммерийцы считались не столь варварским племенем; по крайней мере они пасли коз и умели ковать железо.

Он свалил еще двоих: одному отсек плечо вместе с рукой, второму проткнул кинжалом глотку. Но каменный наконечник, метнувшись змеей, оцарапал Конану ребра, обожженная дубовая дубина задела по локтю, едва не выбив меч. Пробормотав проклятие, он отступил, обороняя свою щель меж камней, подобно гигантскому морскому крабу, атакованному акулами. Валуны не позволяли пиктам навалиться на него всей кучей, но он понимал, что скоро воины в волчьих шкурах заберутся на камни и нападут сверху. Или со спины, если ворвутся во второй проход.