— Да, да. Только он еврей, пап.

— Разве я что-то сказал?

— Тебе и говорить не надо. — Блисс вытерла губы салфеткой и встала из-за стола.

— И почему тогда наш великий телепат не рассказывает нам ничего о нем?

— Он учится на втором курсе юридического факультета. Оба его родителя работают кардиологами на Манхэттене. Он красивый и очень умный парень. Что еще вас интересует?

Ирен опустила вилку.

— И давно вы с ним начали встречаться? И что значит, возможно, ты его пригласишь на ужин? Мы хотим с ним познакомиться.

— Просто, мам, это не настолько серьезно. Он хороший, у нас с ним прекрасные отношения, вот и все. Его мать хочет, чтобы он женился на какой-нибудь милой евреечке с дипломом Колумбийского университета, я же вообще не хочу выходить замуж. И вообще, вы вряд ли поймете, о чем он говорит.

— Это почему же? — спросил оскорбленный в лучших чувствах Нэт.

— У него ужасный бруклинский акцент. Я сама не сразу привыкла.

— Я не про то, — пояснил Нэт. — Я о браке. Почему ты не хочешь выходить замуж? С какой стати ты так решила?

Ирен заметила, как в мгновение ока Блисс превратилась в ребенка — хитрого, милого, знающего, как получить то, что хочет. Она подошла к отцу и нежно его обняла.

— Ты избаловал меня, папа. Что я еще могу сказать?

Нэт улыбнулся и похлопал ее по руке.

— Так и есть, — довольно произнес он. — Так оно и есть.

Ирен с Нэтом уехали из Остина через шесть дней, после того как навели порядок у Блисс в доме, а заодно удостоверились, что в холодильнике у нее приличный запас продуктов и голодная смерть ей не грозит. Ирен вместе с Блисс сходила на рынок, купила овощей, потушила их и поставила в вычищенный до блеска холодильник. Нэт проверил замки на дверях, смазал все дверные петли и заменил батарейки в системе пожарной сигнализации. Им так и не довелось познакомиться с Руди, а Ирен так и не подвернулась возможность рассказать Нэту и Блисс о письме Роббину. Но это было не так уж и важно. Жизнь текла своим чередом, и впервые за долгое время в ней появилось место надежде. Даже радости. Прийти к этому было ох как нелегко, а вот разрушить счастье можно в одно мгновение.

По дороге домой они с Нэтом остановились в Хот-Спрингс, в Арканзасе. Они гуляли по улицам, ели мороженое и купили футболки. А потом, к удивлению Ирен, Нэт предложил продлить отдых еще на пару дней.

— Пусть это будет наш второй медовый месяц, — сказал он, забыв, что у них толком и не было даже первого.

В трех часах езды от Литл-Рока они нашли уютный мотель на берегу реки, где не было других развлечений, кроме как ходить на прогулки, читать, смотреть телевизор и спать — но не раздельно, а уютно прижавшись друг к другу.

Письмо пришло вместе с парой квитанций и рекламной брошюркой гипермаркета, расположенного в Колд-Спрингс. По случаю Дня независимости там устраивали распродажу, и Ирен подумала, что неплохо было бы съездить туда за краской для крыльца, а заодно прикупить и поилку для птиц. Она сидела на кухне и разбирала корреспонденцию, когда дошла до конверта со штампом тюрьмы штата Орегон. Письмо было адресовано ей, а в углу указано имя Дэниэла Роббина. Рядом значился его личный номер.

— О господи! — воскликнула Ирен. Письмо выскользнуло из ее дрожащих рук на стол. Она встала и попятилась, как будто от листа бумаги исходила смертельная опасность. — Что ему надо?

Когда она сама писала ему письмо, то на мгновение допустила, что он вполне может на него ответить, но тогда сразу же отмела эту мысль, как абсурдную.

— Какая же я идиотка, — процедила она сквозь зубы. — Я просто законченная идиотка.

Она отвернулась от стола и, уставившись в окно, принялась разглядывать сад и сарай. Конечно же он ответил. Такой человек, как он, не мог не ответить. Ему всегда надо оставить последнее слово за собой, не так ли?

— Черт! — Ирен с силой грохнула кулаком по подоконнику и тотчас схватилась другой рукой за ушибленное место. — Черт, черт, черт!

Она подошла к столу и быстрым движением схватила письмо. Ей хотелось выбросить Роббина из своей жизни. Чем скорее, тем лучше. И ей наплевать на то, что он хотел ей сказать. Как он только посмел написать ответ. Это возмутительно! Это ведь своего рода вторжение. Очередное вторжение в ее жизнь. Ирен представила себе худого, похожего на гадюку типа, втирающего свой яд в несколько клочков бумаги со штампом тюрьмы. Какая ему разница, простила его Ирен или нет. Он ведь никогда не просил у нее прощения, он вообще ничего ни у кого не просил. Она представила себе, какие мерзости могут быть написаны на листке бумаги, что лежал сейчас в конверте на ее кухонном столе.

Схватив конверт, Ирен одним движением разорвала его пополам. И тотчас застыла на месте.

Что, если он пытался ей все объяснить? Она продолжала стоять, зажав в кулаках половинки конверта. Что, если Роббин сказал, почему он это сделал? Казалось бы, ей в душу проник тоненький лучик надежды, но и его хватило, чтобы она напряглась всем телом.

— Нет, — решительно произнесла Ирен. — Он от меня ничего не добьется. Пусть даже не рассчитывает. Разве что на каплю жалости, не более того.

Она представила себе испещренные убористым почерком страницы, на которых он жалуется ей, как ему плохо, как он одинок, как его терзает раскаяние. Как он раз за разом повторяет, что, будь у него возможность прожить этот день еще раз, он ни за что не стал бы вламываться к ней в дом и даже пальцем не прикоснулся бы к ее сыну. Она представила, как Роббин мучительно подбирает слова, как пытается выжать из нее слезу сочувствия.

Ирен посмотрела на свои руки и задумалась. Если он написал ей, чтобы выплеснуть свою ненависть, то письмо это даже незачем читать. Она просто выбросит его и будет жить дальше, как жила еще три минуты тому назад. Если же он поставил своей целью заманить ее в некое подобие паутины, то пусть забудет о своих гнусных планах. Но что, если он все-таки написал нечто третье… назвал ей причину…

Ирен медленно опустилась на стул и вытащила из половинок конверта их содержимое. Затем медленно сложила разорванный листок.

«2 июня 1996 года.

Миссис Стенли. Я пишу Вам из Блока усиленного режима Орегонской тюрьмы. Это шумное, неприятное место. Здесь всегда холодно, потому что вокруг бетонные стены, но летом это даже хорошо».

Почерк у Роббина был плотный, с сильным наклоном вправо — буквы как будто завалились одна на другую. Ирен вспомнила, что где-то читала, будто сильный наклон отличает эмоционального человека. Подверженного страстям, темпераментного. Ее собственный почерк также имел наклон, хотя и не такой сильный, да и буквы не теснились так плотно.

«Два месяца назад мне принесли копию Вашего письма. Оригиналы нам не дают на тот случай, если в бумаге спрятаны наркотики. Потому что здесь это обычное дело. Тут, чтобы словить кайф, могут съесть даже бумагу, на которой письмо написано. Или же покончить с собой. Такое здесь тоже постоянно случается. Просто удивительно, на какие только ухищрения не идут люди, попав в это место. В любом случае я подозреваю, что Ваше письмо сейчас лежит на столе у какого-нибудь психиатра».