Скользя между плотами, Шадрах увидел то, чего не заметил прежде, обманувшись неподвижностью их команд: со шпилей и подмостков, похожих на почернелые скелеты гигантского зверя, спускались петли, свитые из веревок, проводов и гибкой проволоки, а в петлях качались сотни ганешей и прочих не-сурикатов. Безжизненные, обмякшие тела висели прямо, головы покоились на вытянутых шеях, точно во сне.

Итак, молчание не было связано с появлением Шадраха. Мужчина вдруг почуял разлитый в мертвой тишине сильный и настороженный страх.

— Они плывут прочь от середины, — произнес Голлукс без тени своей обычной напыщенности. — Прочь от Квина.

— Какая разница, — прошептал ему Шадрах, — какая разница между морскими жителями и теми, кто на суше?

— Голлуксу известно только одно отличие: сухопутные знают о своих изъянах, а морские — не знают.

Некоторое время спустя безмолвные плавучие города канули вдаль, и перед странниками снова раскинулся бесконечный простор. Сейлбер прибавил ходу. Волны были усеяны светящимися зеленоватыми крапинами, которые завивались крохотными воронками. Вода, как это ни странно, пахла перечной мятой. Мужчина снова поднялся и пристегнул к руке Иоанна Крестителя.

— Как самочувствие? — спросил он у головы.

— Ноги совсем отнялись, — пожаловалась та. — Совсем отнялись. Скоро конец, наверное.

— Мы почти у цели.

— Ну и что? Я-то умираю. Отключаюсь. Вырубаюсь. Почти мечтаю безвременно уйти, лишь бы больше не смотреть на твою противную рожу.

— Я только что видел большой плавучий город сурикатов. Ты вырос в таком же?

— Тебе-то не все равно?

— Ну да. Но надо же как-то поддерживать разговор, хотя собеседник из тебя никудышный.

— Сказать тебе, что бывает, когда сжигаешь кому-нибудь тело, выдираешь зубы, приклеиваешь голову на блюдо и заталкиваешь в ухо бомбу? Такой человек ненавидит тебя до скончания дней.

— Ты же не человек, — возразил Шадрах, однако умолк.

А впереди что-то очень огромное затмило собой полумрак небес и моря. С первого взгляда мужчине померещились гигантские челюсти, утыканные острыми блестящими осколками для освещения. Таинственная гора вздымалась и опадала вместе с волнами.

— Что это, Голлукс?

— Это и есть наша цель, там обитает Квин…

Чуть погодя Шадрах увидел, что разинутые челюсти ему вовсе не почудились. Гигантские, увешанные водорослями зубы поднимались на шесть сотен футов над поверхностью моря. Мясо десен и губ изрыли оспины и шрамы — следы, оставленные не то жестоким обращением, не то давно минувшими годами.

— Голлукс, эту рыбину тоже создал Квин?

— Да, вырастил из головастого малька…

Глаз существа — вот что прежде всего внушало смятение. Горящий подобно прожектору, он обшаривал винно-черное море, пронизывая лучом кромешные пучины. Темный иссиня-зеленый зрачок и золотые жилки, змеящиеся по роговице… Боже, да один этот глаз был размером с некрупный космический корабль! И он крутился как сумасшедший, как сумасшедший, как сумасшедший, бессмысленно и нервно, и яркий свет пробивал морскую толщу на многие сотни футов, скользя по плавникам и щупальцам прочих глубоководных созданий, подлинным извилистым телам, спешащим увернуться от луча, как от ножа.

Причина волн, которые все чаще захлестывали сейлбера, сделалась очевидной чуть позже: далеко-далеко впереди метался из стороны в сторону хвост рыбины, удерживая ее на одном и том же месте, словно вечно голодная тварь ожидала, покуда к ней приплывет весь мир, чтобы поглотить его. Где-то посередине тела с той же целью не менее усердно работали боковые плавники левиафана, похожие на резное кружево, хотя каждый тянул на двадцать, если не тридцать тонн. А внутри, в самом чреве, творил свои волшебные чары Квин.

Рыба не просто состарилась, ее избороздили шрамы. Повсюду на коже цвели малюсенькие костры. Местами они угасали, стоило левиафану подняться метров на тридцать (по прикидкам мужчины) и низвергнуться вниз. По шкуре чудовища ползали некие твари, напоминающие крохотных паразитов (а ведь каждый был куда больше Шадраха). Они сновали по вертикальной поверхности и занимались какими-то странными делами. Видимо, обслуживали рыбу. Чтобы не развалилась на части. Чтобы не погибла. То были чешуйчатые, насекомоподобные, членистоногие существа без голов, состоящие только из челюстей и конечностей. Закованные в хитин. Ужасные видом. Слепые. Безмозглые. Созданные для единой цели. Увидев такое, мужчина понял тех, кто почитал Квина чуть ли не богом.

Между тварями копошились еще сурикаты и прочие звери всех видов — они сражались между собой. Схватки в основном разгорались вокруг костров, и многие скатывались с крутых боков прямо в воду, где без единого вскрика исчезали в пастях невидимых морских созданий. А уцелевшие продолжали безжалостную игру с единственным правилом — уничтожать друг друга.

От левиафана разило тухлятиной. Чудовище гнило. И гнило заживо.

— Голлукс, что здесь творится? — спросил Шадрах.

— Истощение всех систем. Полная гибель. Рыба — это система. Сурикаты — тоже системы. Чересчур много систем. Замешательство. Что-то сбилось. Системы воюют друг против друга.

Там, где встречались изгибы челюстей, великих и уродливых, были построены доки с лестницами, ведущими в рот. Когда сейлбер повернул к одному из них, мужчина разрядил пистолет и достал дополнительную обойму.

— А почему, — полюбопытствовал он, щелкнув предохранителем, — рыба себя так тихо ведет? Почему не бьется в воде?

Голлукс повернулся и даже без глаз ухитрился скорчить презрительную мину: дескать, что за глупый вопрос.

— Квин создал ее без нервных окончаний, она не чувствует ничего такого, чтобы вздрогнуть или уйти под воду. Это самая тихая рыба на свете, и все благодаря его гениальности.

Лучше бы Квину хватило гениальности — а может, сострадания? — удалить нервные окончания Николаса, прежде чем браться за его преобразование. Даже если бы эту рыбу растерзали на части, заживо разделили между собой любители морских даров из заведений в районе Канала, она и тогда бы не пикнула. Вот это преимущество! Не ощущать собственной боли. Не иметь ни малейшего инстинкта выживания.

На металле доков плясали красные всполохи от костров. Багровые отблески выплескивались за края губ левиафана. Во рту чудовища пылал огонь, а оно терпеливо плыло себе дальше. И только в его очах, вращающихся в орбитах, точно у лунатика, застыл немой ужас.

Теперь уже глаз был для мужчины не просто глазом, даже не кругом, но иссиня-зеленой поверхностью, поглотившей горизонт. А что до безмолвной паники — так ведь существа не пощадили даже зрачка и прямо на нем дрались и умирали. Оставляя зияющие раны. От вони Шадрах закашлялся и зажал рот ладонью. Каньоны, скалы, соборы из плоти. Звуки схваток на клыках и когтях: то взвизгнет или залает сурикат, то грозно застрекочет еще более странная тварь. И шум усердной работы, издаваемый существами, построенными специально для обслуживания левиафана. Их не тревожило то, что чудовище уже умирает. Не волновала война, разразившаяся на его шкуре. Они просто делали свое дело, которым занимались многие годы: начищали до блеска чешую, ухаживали за ранами, могучими плевками гасили костры.