Когда придушенные хриплые вопли и мерзкая приторная вонь остались далеко позади, Шадрах достал из кармана Иоанна Крестителя и пристегнул его к левому предплечью лямкой от парашюта.

— Теперь ты мое бремя перед миром. — Мужчина поглядел на суриката почти с нежностью. — Сколько тебе осталось, Бремя?

Голова потянула носом воздух.

— Часов девять, наверное. Впрочем, ты вернул меня в родные края. Когда-то в детстве я играл на здешних берегах. Воспоминания придают новых сил. И еще то, что твои часы тоже сочтены.

— Может, и так, но ты поможешь еще разок обреченному индивиду? Скажи, где найти Квина.

— Не скажу. Хотя, если желаешь, попробуй идти вон за тем зеленым огоньком.

Действительно, вдоль берега двигалась крошечная изумрудная точка.

— А что там? — спросил Шадрах.

— Это свет. Я думал, ты любишь свет.

Сурикат смотрел на него чуть ли не победителем.

— Я и сам туда направлялся, — сказал мужчина.

Огонек фосфоресцировал зеленым светом. Полз, как червяк. Напоминал безголовую гусеницу. Размерами походил на маленькую, но мускулистую змею. Не обращал внимания на Шадраха. Медленно продвигался по кромке морского простора с видом необычайной целеустремленности. Впечатление усиливали точная разметка и безукоризненно ровная сегментация. Мужчина уставился на удивительное создание как завороженный; он и не ожидал встретить такое совершенство в подобном месте. Его лицо растянулось в несмелой улыбке.

— Ну и что это? — осведомился Шадрах.

— Присмотрись поближе.

Сделав, как посоветовал сурикат, мужчина различил цифры, выжженные по живому на каждом сегменте, и стройные зеленые линии.

— Машинка! — воскликнул он.

— Почти угадал, — сказал Иоанн Креститель. — Потрогай.

— Да?

— Она не кусается.

— Почему я тебе должен верить?

Сурикат обнажил десны.

— Ты и не должен. Мало ли что взбредет или не взбредет в умирающую голову. И вообще, учитывая мое вероломное прошлое, лучше не трогай.

Шадрах бросил взгляд на море. Длинный сине-зеленый плавник то рассекал волны острым концом, то мгновенно исчезал из виду. В этом престранном мире, подумал мужчина, разве может иметь значение, что сделает один-единственный человек, покуда он хоть что-нибудь делает?

Шадрах присел на корточки рядом с мерцающей гусеницей, протянул руку и дотронулся указательным пальцем. Создание оказалось гладким, но пушистым. Почуяв прикосновение, оно замерло на месте. И повалилось набок.

— Ну вот, убил, — произнес Иоанн Креститель. — Говорил же тебе, не трогай.

Тут гусеница принялась выворачиваться — тщательно, с медлительной фацией, отрезок за отрезком. Расправившись, каждая секция изменяла форму и вновь срасталась с остальными, покуда существо не стало совершенно плоским — квадрат мерцающей зеленой плоти, расстеленный на берегу. Тончайшие борозды наполнились ярким сиянием. Послышался гул. Из линий разметки хлынул наружу свет, образовав решетку. Когда лучи угасли, осталась… трехмерная карта моря и окрестностей, обрисованная темновато-зеленым свечением. Цифры, которые были выжжены на сегментах, переместились, образовав систему координат.

Необычайное создание, прекраснее которого он никогда не видел и не надеялся увидеть, поразило Шадраха прямо в сердце. Мужчина понял: нужно насладиться этим зрелищем, даже будучи не в состоянии оценить его по достоинству.

— Ты что-нибудь понимаешь в красоте? — спросил Шадраху Иоанна Крестителя. — Ведь это прекрасно.

И сурикат ответил ослабевшим голосом:

— Мое восприятие прекрасного во много крат утонченнее, чем ты можешь себе представить. Каждое из моих чувств настолько развито, что я с легкостью мог бы жить в ином мире. Однако там, где ты любуешься формой, я вижу предназначение. Думаю, что тебе простительно увлечься внешним стилем и не заметить сути. Этим и отличается весь ваш род. Перед тобой одна из карт Квина. Только и всего.

— Ее сделал Квин?

— Он создал все вокруг, даже море. Здесь его мастерская. Здесь его мир. А не твой.

Мужчина опустился на берег рядом с картой.

— Как же так, Иоанн? Скажи, разве можно плодить чудовищ — и в то же время творить такую красоту?

Сурикат лишь посмеялся.

— Умиляюсь твоей наивности. Нашел что спросить у чудовища. Вот и мучайся непониманием до скончания дней.

Шадрах неотрывно смотрел на карту. На дисплее мерцали названия мест, написанные на неведомом языке. Мигающая красная точка, должно быть, указывала место под ногами. А напротив, за морем, светился знак — человек, сливающийся со зверем.

— Квин там? — обратился мужчина к сурикату.

— У карты спроси. С ней и разговаривай. Мне некогда, я отключаюсь.

Иоанн Креститель закрыл глаза. Шадрах обратился к карте:

— Где Квин?

Та пробулькала в ответ что-то невнятное.

Что дальше? Помнится, в самом начале сурикат советовал прикоснуться…

Мужчина потрогал символ человека/зверя. Трехмерная карта щелчком отключила дисплей. Огни потускнели. Швы и трещины между сегментами бесследно срослись.

Сурикат насмешливо фыркнул, но ничего не сказал.

Шадрах замер, затем попятился: может, его заманили в ловушку? И прицелился в карту…

…но та вдруг захлопала по земле подобно летучей мыши. Ее края загорелись ярко-зеленым светом, который с каждым взмахом перемещался ближе к середине. Как только сияние достигло центра, бывшая гусеница ощетинилась бесчисленными углами. Раздался звук, похожий на плач цикады. Углы обернулись крыльями, острыми как ножи, затрепетали с визгом лезвий, которые точатся друг о друга, и карта взмыла в воздух, переродившись в безголовую стилизованную птицу. Она дважды взвилась над мужчиной, после чего начала кружить, улетая вдоль кромки волн и возвращаясь обратно.

— Тебя зовет. Иди за ней, — проворчал сурикат, не разжимая век.

* * *

Шадрах последовал по берегу за летучей картой. Тем временем темнота посылала навстречу новых чудовищ с пучками глаз на ногах и с нелепыми козьими головами. Восьмилапых и похожих на хрупких обезьянок, пригвожденных к панцирям скорпионов. Жуткое отребье, вроде тех злополучных созданий, над которыми тысячу лет тому назад корпел Николас. Как можно было примириться с их уродством, глядя на неземную красоту карты, как можно было такое сочетать? Некоторые представляли собой всего лишь связки истощенных вен алого цвета, что раздувались и опадали и, не имея ртов, кричали о своей боли каждым судорожным движением. Глазные яблоки пучками подпрыгивали вокруг единственной конечности, провожая Шадраха долгими влажными взглядами. Другие твари катались, подпрыгивали, ползли, хотя при всем при этом состояли исключительно из нескольких десятков ног. Многие бились на сыром песке, запутавшись в собственном последе, уже теперь источая запах гниения и могилы. То тут, то там под ноги подворачивались пустые скорлупки искусственных маток, выполненных из полупрозрачного зеленого вещества вроде изумрудного стекла, но прочного, как алмаз, — безжизненные, опустелые. Из покинутых чанов, точно из настоящих утроб, вытекала жидкость; она собиралась в лужи, потом высыхала, так что у расколотых горлышек темнели пятна грязи. Кто-то неуклюже крался по земле, сверкая огромными глазами, кто-то летал по воздуху так, словно ему сломали спину, а в воде кто-то чавкал, и хлюпал, и горестно подвывал своей булькающей песне.