Официант принес и разрезал у них на глазах теплое ореховое печенье, потом на столике появились стаканчики с янтарным огненным чаем и крохотные кубики сахара.

– Вы должны встретиться и выяснить отношения, и ты, Валентина, попытайся ее понять и простить… Мы с братом знаем твою маму давно, Наташа – хороший, добрый человек… Просто ей многое пришлось пережить, понимаешь?

– Да что такого особенного ей пришлось пережить и как она вообще жила, что начисто забыла обо мне?! О том, что ее родная дочь скитается по детским домам, что она совсем одна, и, когда болеет или когда ей очень плохо, о ней заботятся совершенно чужие люди?! Я понимаю, твой брат и ты привязаны к ней, возможно, между Наимом и моей матерью существовали какие-то отношения, предполагаю даже, что они были мужем и женой, но это их отношения, это личная жизнь Евы, где мне не нашлось места, понимаешь? И почему я должна прощать ее, ее холодность и безразличие к собственному ребенку? Почему я должна закрывать глаза на ее полную безответственность?

– Она была очень молода, когда родила тебя, девчонка пятнадцати лет, – продолжал оправдывать Еву Мюстеджеп.

– И кто мой отец? – спросила его Валентина как бы между прочим, даже дерзко, отведя взгляд в сторону, как это делают люди, старающиеся скрыть за внешним равнодушием значимость своего вопроса.

– Один итальянец, его зовут Паоло, твоя мать очень любила его, просто сходила с ума по нему, но он не мог долго оставаться в Москве, в России, ему нужно было возвращаться домой… Словом, очень романтическая история…

– Романтическая, – усмехнулась Валентина, явно считая в глубине души, что имеет право на эту усмешку, это презрение. – А эта непонятная история с ее именем!

– История с именем берет свое начало в истории с Паоло, это он называл ее Евой, хотя по документам она Наташа, и все те, кто знал ее как Наташу, долгое время не могли свыкнуться с тем, что теперь она Ева… Как Ева она была очень счастлива, пусть и недолгое время, поэтому, устав от той жизни, которой она жила, нося имя Наташа, она вбила себе в голову, что, только сменив имя, она изменит жизнь… Каждый придумывает свою формулу счастья.

Говоря это, Мюстеджеп верил, что рано или поздно Валентина вспомнит эти слова, и они помогут ей иначе взглянуть на свою мать. Хотя он понимал и то, что не так-то просто будет ей, успевшей привыкнуть к Еве, как к своей старшей подруге, увидеть в ней мать. Она же так молода, ослепительно молода… Мюстеджеп вспомнил лицо брата, когда тот узнал о приезде Наташи, – оно светилось радостью и надеждой. Столько лет прошло, а он так и не смог позабыть ее, не смог вычеркнуть из памяти, да и из своей жизни русскую девушку, которую полюбил всем сердцем и о которой продолжал мечтать даже после того, как она покинула его. А ведь когда-то она жила в их доме и, как казалось Мюстеджепу, тоже любила Наима и была счастлива.

Валентина, задумавшись о чем-то, отламывая крохотные кусочки, ела ореховое печенье. Солнечный луч, проникнув в кондитерскую через большое чистое окно, играл ее блестящими черными локонами, золотил матовую, чуть тронутую загаром щеку, сверкал на голубоватом глазном яблоке…

Тонкий слой красной помады был съеден, на красивых полных губах осталась ореховая крошка, которую Валентина слизнула маленьким розовым язычком. Мюстеджеп откровенно любовался ею и, глядя на нее, испытывал сладкое томление…

Он потянулся за салфеткой и неожиданно схватил ее руку в свою, сжал и на некоторое время задержал в своей, как теплого, живого и уже успевшего присмиреть зверька. Валентина подняла на него свои огромные черные глаза, и он увидел, что они повлажнели, а веки порозовели… Когда же из глаз девушки неожиданно хлынули слезы, он приписал это своим решительным, быть может, преждевременным действиям, и теперь сидел перед ней в растерянности, не зная, что делать.

Валентина же, закрыв лицо руками, продолжала плакать. Мюстеджеп сдерживал себя, чтобы не обнять Валентину, успокоить.

– Что случилось? О, алла-алла!

– Мне надо вернуться в Россию, я не должна больше оставаться здесь, – говорила сквозь слезы Валентина, качая головой и размазывая по щекам слезы, – но я не могу, не могу! И Еве рассказать ничего не могу, и тебе! Вы все вокруг меня при всех своих больших и малых грехах такие чистые, такие счастливые, а я… Я перестала спать, меня мучают кошмары, я плачу по ночам… Мюстеджеп, вот ты радуешься тому, что нашел меня, что со мной все вроде бы нормально, что я хожу с тобой по Стамбулу и радуюсь жизни, хотя и переживаю из-за того, что моя мать когда-то, тысячу лет тому назад, бросила меня, но на самом деле меня мучает другое… И я неправильно сделала, что сказала тебе об этом, ведь ты, после того как я исчезну в следующий раз, обязательно расскажешь об этом Наиму и Еве… Но вам не следует меня искать, если я уйду, значит, так надо, понимаете? Это серьезно, и я не хочу вмешивать никого из вас в свою историю…

Мюстеджеп вспомнил, что ему рассказал Наим про обнаруженных им и его людьми трупах в «Джихан-отеле». Не может быть, чтобы Александра и его любовницу застрелила Валентина. Это абсурд. Но почему же тогда она ведет себя так, словно у нее истерика после совершенного ею преступления? А то, что у нее истерика, – это так же верно, как то, что он, Мюстеджеп, не имеет к этому двойному убийству никакого отношения!

Он понимал, что расспрашивать ее в том состоянии, в котором она находилась, – бессмысленно, да и опасно. С ней что-то происходило, она явно нервничала, и он приписывал это ее волнению, связанному со вчерашним вечером, когда они потеряли друг друга на площади. Но и оставить Валентину в таком состоянии он тоже не мог, надо было что-то предпринять, как-то отвлечь ее, доставить ей удовольствие, наконец. Кондитерская почему-то навеяла на нее дурные мысли, вызвала в памяти какие-то негативные воспоминания. «Вы все вокруг меня при всех своих больших и малых грехах такие чистые, такие счастливые, а я… Я перестала спать, меня мучают кошмары, я плачу по ночам…» Какие странные слова, что она хотела ими сказать?

– Хочешь, поедем домой, – предложил он неосторожно.

– Домой?! – взорвалась она. – Да ты, наверное, не слышишь, что я говорю! Я не могу поехать с тобой, пойми, мне надо уехать, вернуться в Россию, мне нужно закончить там свои дела… И если я исчезну из жизни своей матери, она мне только спасибо скажет… Она же ничего, совершенно ничего обо мне не знает, как и я о ее жизни… Вот ты говоришь, что у нее была трудная жизнь, а в чем это заключалось?

– Имею ли я право рассказывать тебе об этом? – засомневался Мюстеджеп, припоминая ту не очень-то красивую историю русской девушки, которую рассказал ему Наим в тот день, когда в их доме поселилась Наташа. Молодая, красивая, но обманутая, униженная, обворованная… Очередной любовник расплатился ею с Наимом в ресторане, в России… Девушка была так хороша, что Наим, в душе которого до сих пор не имелось места романтическим историям, воспринимавший женщину лишь как красивую вещь или просто как самку, влюбился в нее с первого взгляда и потерял голову. Мало того, что он привез ее в Турцию, в Стамбул и поселил в своем доме, будучи женатым, так еще и принял участие в ее судьбе, когда они расстались. Наташа была родным для него человеком, и всякий раз при звуке ее голоса он испытывал непередаваемое сладостное чувство обладания этой молодой женщиной. Так он, во всяком случае, говорил Мюстеджепу, своему родному брату, в минуты душевного подъема, и это Наим, человек закрытый, не очень-то разговорчивый и не склонный к откровениям.