Мы медленно брели по садам, которые настраивали на спокойную, размеренную прогулку, и трудно было представить, чтобы здесь бегали, болтали, чтобы здесь звучал детский смех. Здесь как в Мэндерли, подумала я. Поэтому Максим и чувствовал себя здесь счастливым, поэтому он испытывает удовольствие при виде этого дома; как и Мэндерли, этот дом серый, подавляющий своей солидностью, молчаливый, с навсегда заведенным порядком.

Когда мы возвращались к фасаду виллы, нам встретилось несколько импозантных пар, которые почти не разговаривали между собой. Еще несколько пар столпились у начала лестницы. Максим взглянул на часы.

- Четыре часа. Сейчас будет экскурсия по дому, придет гид, и мы можем присоединиться. Там, вероятно, избыток помпезности, но есть любопытные вещи, в том числе картины, впрочем, я уже не очень хорошо помню. Я не была уверена в том, что мне хочется заходить внутрь. Гораздо приятнее ходить по гравийным дорожкам среди фонтанов; еще совсем недавно Максим бежал от подобных мероприятий, от многочисленных экскурсий, от публики, где нас могли узнать, разглядывать и шептаться. Похоже, теперь его это не беспокоило.

У пролета лестницы, ведущей к входу, стояла молодая, высокая, стройная женщина, одетая с безукоризненной итальянской элегантностью; волосы ее были зачесаны назад и схвачены черным гребнем, открывая скуластое лицо; она относилась к категории женщин, при виде которых я чувствовала себя непричесанной, блеклой, неловкой, второсортной, вдруг сознающей, что у твоего жакета оторвалась одна, а то и две пуговицы.

Я боялась таких женщин вовсе не потому, что была не уверена в Максиме, мне и в голову не приходило, что он к кому-либо может проявить интерес, может быть неверным, хотя нередко с удивлением спрашивала себя, почему он на мне женился и, похоже, мной доволен, каким образом к нам пришла любовь. Я частенько разглядывала свое лицо в зеркале и не могла этого понять. Была лишь одна женщина, которой я боялась, одна соперница, но все уже давно в прошлом.

Однако вид итальянки, легко взбегающей по ступенькам лестницы, уверенной в своей красоте, напомнил мне о прошлом, о фотографии Ребекки, и я подумала, что она взбегает к балюстраде так, как если бы была хозяйкой этой виллы.

Мы послушно всей группой последовали за ней - человек десять или двенадцать; я шла за Максимом, поскольку он хотел этого, хотя была уверена, что мне экскурсия вряд ли понравится, здесь будет слишком много малопривлекательных, холодных, безликих вещей. Так оно и оказалось, голос итальянки-гида звучал резко и громко, говорила она очень быстро. Я вообще не могла следить за ее рассказом, Максим, похоже, слушал невнимательно. Когда она показывала на тот или иной предмет, он смотрел совсем в другую сторону. Я удивлялась, для чего он пришел сюда; вероятно, лишь для того, чтобы что-то вспомнить. Он говорил, что был здесь впервые, когда ему исполнилось семнадцать лет. Интересно, как он тогда выглядел? Этого я не могла себе представить.

Мы переходили из одной комнаты с высоким потолком в другую. Полы были выложены узорчатой плиткой, и эхо наших шагов разносилось по дому, стены украшала лепнина с изображением фруктов, винограда и венков из плюща. Должно быть, люди здесь привыкли слушать музыку и негромко и вежливо разговаривать друг с другом. Здесь обедали за красиво сервированным столом, никогда не вели себя импульсивно, всегда изысканно одевались. Здесь не делали обычных каждодневных вещей, не смеялись, не бегали, не спорили, не допускали, чтобы дети кричали и шумели.

Чем дальше мы продвигались по сему величественному зданию, тем больше оно мне не нравилось. Это вовсе не означало, будто я боялась его или оно меня пугало. И, как ни странно, я была этим горда.

Я добросовестно шла рядом с Максимом, следуя за гидом, должно быть, с полчаса, но постепенно мне становилось все более скучно, мне хотелось снова увидеть зеленый солнечный сад, и я незаметно отстала и выскользнула в коридор, притворившись, что хочу повнимательнее рассмотреть блеклые гравюры, которыми были увешаны стены. Удивительно, но в них я обнаружила нечто успокаивающее, что было весьма кстати в моем состоянии. Голос гида, шарканье ног понемногу становились все тише. Никто не заметил, что я отстала, хотя я предполагала, что Максим довольно скоро обнаружит мое отсутствие. В нескольких ярдах от меня, в конце широкого пустынного коридора, виднелась лестница, ведущая вверх, и я, дойдя до нее, стала подниматься; я чувствовала себя ребенком, который бродит один по огромному зданию, не зная сам, кого или что он ищет. Вокруг никого не было, и я предположила, что хозяева покинули виллу и ее посещают лишь экскурсанты вместе с гидами.

Лестница сделалась узкой, последний пролет оказался очень крутым. Здесь было гораздо темнее, узкие и высокие окна походили на щели, сквозь них проникали снопики солнечного света, в которых кружились пылинки; осматривать здесь было нечего - ни картин, ни мебели. Я решила подняться еще выше, суеверно полагая, что моя нога должна ступить на самую верхнюю ступеньку, прежде чем я начну спускаться; и тут я увидела прямоугольник света на голом полу, а подойдя поближе - две полуоткрытые ставни; я осторожно их открыла и сделала шаг вперед, к небольшому проему в стене. Стекла здесь не было, зато был выступ вроде балкона. Я сообразила, что это один из многих проемов вдоль тыльной части виллы.

Неожиданно для себя я, видимо, оказалась на самом верху дома. Я увидела внизу фруктовый сад и оливковую рощу, парк, похожий на живописный ковер, далее были видны зеленые склоны и ведущая к воротам дорожка, по которой мы сюда поднялись. А в серо-голубой и лилово-фиолетовой дали в этот час суток можно было разглядеть крыши и купола, башенки и колокольни города и даже протекающую через него реку.

Зрелище было красивейшее. От него захватывало дух, и это было моим секретом, на момент мне показалось, что никто, кроме меня, ничего этого не видел; это было несравнимо интереснее, чем ходить по скучным, помпезным залам и длинным коридорам среди молчаливых холодных статуй.

А затем, чуть подавшись вперед, я посмотрела не по сторонам и не вперед, а прямо вниз и увидела под собой каменную террасу, уставленную вазонами и кадками с подстриженными деревьями; терраса словно дожидалась меня, словно соблазняла и звала. Я задрожала, ощутила спазм в горле, ладони мои стали влажными и липкими, и я судорожно ухватилась за ставню.

Аллеи были совершенно пустынны, повсюду лежали длинные темные тени, подобные тени высокой женщины, стоящей в суровом ожидании. Затем послышался голос, скорее шепот, я почти ощутила ее дыхание на своей шее, увидела ее черный шелковый рукав, ее руку, лежавшую на ставне возле моей. Если бы я обернулась, я бы ее увидела.

"Вы же видите, что все бесполезно? Никогда вам ее не осилить... Она, а не вы, настоящая миссис де Уинтер. А возьмите его. Вы знаете правду, как и я, и вы этого не сможете забыть. Мы никогда не позволим вам забыть. Она не позволит. Она все еще здесь, она всегда здесь. Вы Думали, что она растворилась в прошлом, что она будет недвижимо и безмолвно лежать, но она никогда не будет лежать молча, я никогда ей этого не позволю. Она хочет, чтобы я помогла ей, и я помогу. Я никогда ее не подводила и не подведу теперь. Я буду здесь, буду говорить за нее, если она не может. Он убил ее, не так ли? Мы все это знаем. Я знаю. Она знает. Вы знаете. Он убил ее. Максим де Уинтер застрелил свою жену, перенес ее тело на яхту, направил яхту в море и сделал так, чтобы яхта утонула, чтобы это походило на несчастный случай. Но это был не несчастный случай. Это было убийство. Она не утонула. Я знаю истину. Я всегда это подозревала, а сейчас знаю точно, как и вы, и это еще хуже для вас. Ведь это так трудно. Вы должны носить это в себе до конца жизни, и вы никогда не сможете избавиться от этого, уйти, в каком бы красивом и уютном месте вы ни пытались укрыться. Вам ничто не поможет. Вам придется жить, зная истину, вместе с ним. Просыпаясь утром, вы увидите его и вспомните. Этот человек - убийца. Этот мужчина застрелил свою жену. Он убил Ребекку. Сейчас он ваш муж. Ложась спать вечером, вы видите его рядом, и эта мысль не оставляет вас, она преследует вас во сне, и вам снятся кошмары".