Следует отметить, что подобно Прозерпине, русалки олицетворяли и приход весны, наполняя дождем хлебородные нивы. Этот положительный аспект русалки, смерть которой гарантирует новую жизнь (отсюда связь мертвых с воскресением природы), воплощен в сербских песнях Западных славян о «Марии-Мокрине мокрой». Что же касается славянского символа реки – русалки с фонариком, сидящей в раковине, влекомой дельфином, – непременном атрибуте икон «Крещение», – то она сходна с известными изображениями Афродиты, плывущей по морю. Связь русалок-«Берегинь» с водной стихией и мореплавателями (подобно «глазу» Исиды кораблей аргонавтов) – мы видим в изображениях Русалки на штевне ладьи «Трона Нептуна» Петербургской Биржи. Образ Русалки, полуженщины-полурыбы, всплывающей из воды в ореоле брызг Псковско-Новгородских узоров крестьянских изб, восходит к мифу рождения Афродиты из пены морской.

Прочитаем теперь полностью автограф стихотворения 1826 г., начальные стихи которого Пушкин написал на титульном листе 2 ч. «Ивангое» – «Возвращения из крестовых походов» в 1829 г. – времени записи первых черновиков «Русалки». Заметим, что стихотворение написано в духе и форме античной эпиграммы – прославления – особенность, не замеченная академистами.

Итак, на другой день по окончании V главы «Онегина» – 23 ноября 1826 г. Пушкин создает лирическое произведение, которое с полным правом можно назвать монологом «бедного безумца» – поэта «Евгения» – Пушкина, ожидающего появления «со дна речного» своей «Параши».

Перед нами – поэтический аналог рождения Афродиты – «Анадиоме-ны», «поднимающейся из воды», и, одновременно, – Исиды – «владычицы стихий», как описано ее появление при свете луны у Апулея в XI гл. «Метаморфоз».

Как отмечалось в литературе, «белая пена» означает «рождение Афродиты в буре», и уже потом, «при легком ветерке прибывающей на свой священный остров».

Последний стих заставляет вспомнить исполненное желание – смерть Евгения «у порога» разрушенного святилища Параши.

В рукописи дальнейший поиск эпитетов звучит как поток автобиографических воспоминаний:

Синонимы речи вдохновительницы стихотворения 1926 г. приводят к образам воскресающей весенней природы в начале мая:

и завершаются эпическим аккордом:

Над строками этого своеобразного гимна, как посвящение, Пушкин пишет по-французски: «23 Nov(еmbre) S(е1о) Коsakovo EW», – шифр которого дословно повторен в записи автобиографического значения 1826 г. Шифр и потому, что Т. Цявловская, по ее словам, «ни на одной карте России села «Козаково» не обнаружила». («Прометей», № 10, М., с. 84.)

Остановимся и на второй ипостаси «Русалки» – «Рыбке золотой». Она интересна для нас тем, что вариант демиургической функции рыбы, как спасителя жизни, является соединительным звеном между естественным правом и моралью. Версия о причине потопа, как кары за преступление против нравственного закона, отражена в «Медном всаднике»:

Ср. гнев «Государыни Золотой рыбки», как творца социальных преображений Старухи до известного предела:

Перебеляя стихи «Ариона»:

Пушкин отказывается от чернового варианта: «Спасен Дельфиною пою», отсылающего к греческому мифу, так как он нарушал смысловую связь «Певца» со «скалой» Петропавловской крепости и «бурей» восстания декабристов.

Первоначальный вариант спасения Ариона дельфином содержит еще более глубинную связь с Параскевой-Пятницей.

По христианской легенде культ Параскевы олицетворял день страстей Хвиста: «Встань, Тезоименитая!» – с такими словами обращается к исцеленной Параскеве святая Жена в житиях, и так как рыба в христианской символике отождествлялась с Иисусом, как Творцом и Спасителем, то «рыбка Золотая», как «Творец» и «Владычица стихий», является «тезоименитой» и «Парасковье – Русалке – Берегине». Контекст расширяется, если учесть, что рыба, как символ веры и чистоты Девы Марии, олицетворяла причастие и крещение.

Заметим, что именно «Звезде морей», «Владычице стихий» спасенный «Пловец» – Пушкин посвящает свой «Акафист» 1827 г.

Напоминаю: «Мифологические идеи поэта – это почка, бутон связи, они всегда содержат более, чем может постичь немифологический разум».

Как известно, в мифе все персонажи обладают способностью взаимозаменяемости. Их сущность легко переливается, перемещается в другие лица. Примером подобных взаимообратимых символических сцеплений служит и образ безымянной дочери Мельника в драме «Русалка». «Подобно Эсхиллу (и Овидию. – К. В.), у которого Артемида оказывается на самом деле Персефоной и вполне общепринятым образом, эта же богиня понимается как Геката, а трехголовость последней уж явный признак единства как множественности» – Пушкин в образе своей героини сознательно и последовательно подвергает пересозданию самые различные слои славянской и греческой мифологии, добиваясь их полной однородности.