– А Ивану Феоктистовичу вечером неотложку вызывали, – сообщила Зинаида, – сказали – спазм сосудов…

«Совсем расклеились старички», – подумала Надежда, но вслух ничего не сказала, чтобы еще больше не расстраивать Зинаиду.

Она распрощалась с хозяйкой, сказала, что позвонит завтра, и заторопилась домой.

«Однако что такого полезного я выяснила? – размышляла Надежда, торопливо обходя лужи. – Единственный человек, который мог что-то рассказать про убитую Марианну Ковалеву, сам сыграл в ящик. Хотя, возможно, Аня ничего и не знала про убийство Марианны. То есть знала, что ее убили, но никак с этим не связана. Но вот совпадение смертей…»

В своей богатой криминальными загадками жизни Надежда Николаевна Лебедева привыкла не доверять совпадениям. Но в данном случае приходилось смириться, потому что всем известно, болезнь придет – не спросит. И запросто может поразить как столетнего старика, так и двадцатипятилетнюю молодую женщину. С меньшей вероятностью, конечно, но может.

«Вот если бы она была убита ножом… – почти мечтательно подумала Надежда, – или ее бы задушили… Тогда можно было бы сначала поразведать кое-что самой в этом направлении, а потом прийти к следователю Громовой, предъявить ей фотографии дома и обратить ее внимание на тот факт, что подруга убитой Марианны тоже убита. Но девушка умерла от инсульта, и нет никаких доказательств насильственной смерти. А жаль…»

Тут Надежда рассердилась на себя за неуместные мысли и заторопилась домой к коту, потому что муж, как обычно, должен был прийти сегодня поздно.

В голосе скрипки звучало глубоко затаенное страдание, горечь одиночества, трагедия неразделенной любви. Казалось, инструмент поет о безлунной осенней ночи, бесконечной дороге среди пустынных безрадостных равнин, дороге без цели и без надежды… Тоскливый ветер, заблудившийся в мрачных холмах, в темных безлиственных рощах…

Мелодия оборвалась на горькой томительной ноте, но мужчина еще долго сидел, слушая наступившую тишину, в которой, казалось, еще звучали горькие аккорды скрипичной пьесы.

Незнакомая тревога наполняла его сердце. Он не понимал причины этой тревоги. Прежде эта скрипка приносила ему только радость, умиротворение, придавала смысл его жизни. Прежде жизнь его была служением, беззаветным служением… Это служение делало ее осмысленной, придавало ей цель… Неужели в действительности эта дорога ведет в никуда, как та дорога среди мглистых холмов, которая привиделась ему под звуки скрипки? Нет, этого не может быть!

Он вынул диск с записью и спрятал его во внутренний карман пиджака.

Я вышел из подземного перехода на Невском и не спеша зашагал по Михайловской улице. Вот она, филармония, Большой зал. Сказать, что я большой любитель классической музыки, было бы преувеличением. В филармонии был я считаные разы еще в далеком детстве. Сначала маман пыталась меня духовно развивать и таскала в театры и на концерты, не обходила стороной и филармонию. Она брала абонемент для школьников, и каждое воскресенье я должен был сначала сорок минут бороться со сном, пока какой-то хмырь в очках и совершенно козлиной наружности мерзким голосом читал лекцию, а потом еще час приходилось мучиться от зубной боли, когда квартет или пианист играли.

Сама маман ходила со мной редко: она-то ведь была взрослой и могла себе позволить не делать того, чего не хочется. Она пристраивала гулять со мной бабулю. Бабуля у меня очень честная и ответственная. И совершенно не умеет врать. Но, однако, после двух таких посещений филармонии мне без труда удавалось в последующие разы уговорить ее плюнуть на дурацкий абонемент и пойти в кино. Потом маман увлеклась своим фээсбэшником и оставила меня в покое. Так что о филармонии я сохранил самые неприятные воспоминания.

Теперь-то я понимаю, эти детские концерты были сплошной халтурой, что ни один уважающий себя артист не пошел бы туда играть. А пристраивались самые неудачники, отсюда и результат. Детям всегда норовят подсунуть что похуже, думают, что они не поймут и жаловаться не будут. Жаловаться они, и верно, не станут, но все понимают. И если маман брала абонементы с целью привить мне любовь к классической музыке, то добилась она прямо противоположного результата.

Я медленно миновал дверь в кассу, где висели большие афиши предстоящих концертов, потом была дверь с табличкой «Библиотека Государственной филармонии». И какой-то благообразного вида пожилой мужчина топтался на ступеньках и звонил в звонок.

В библиотеку филармонии мне было не нужно, да и не пустят меня дальше порога, раз по звонку открывают. Потом было еще несколько дверей, и вот уже поворот на площадь Искусств, а там и главный вход филармонии, для зрителей. Туда мне тоже не нужно.

Я вернулся назад и снова стал смотреть на двери. И обратил внимание на маленькое объявление, написанное от руки и приклеенное к стеклу одного из окон:

«Государственной филармонии срочно требуется дворник. Рабочий день неполный, зарплата – восемь тысяч рублей».

Я постоял немного, прочитав объявление, потом проморгался и еще раз взглянул на сумму. Не ошибся ли я? Конечно, дворник – это не министр, но ведь восемь тысяч рублей – это именно та сумма, которую я трачу в продуктовом магазине в месяц, когда хожу туда два раза в неделю, чтобы бабуля не носила тяжести.

Не помню, говорил ли я, что мы с бабулей живем очень скромно, я человек в быту нетребовательный, ем что дают, а деликатесов вообще не употребляю, словом, не делаю из еды культа.

Я взглянул на ближайшую к объявлению дверь, на которой было написано «Служебный вход». Так-так, пожалуй, это то, что нужно. Покручусь там внутри, порыскаю, чтобы отчитаться перед Надеждой Николаевной, а потом пойду домой работать. Громова меня пока не трогает, надеется, что я сам психану и прибегу к ней каяться. Слежки никакой за собой я не заметил: у них столько народу нет, чтобы слежку за каждым устраивать. Хотя она же считает меня главным подозреваемым… Но все равно, слежку я бы заметил и ушел.

Я отошел в сторонку и остановился у афиши, чтобы еще раз все обдумать. Я не верил, что могу обнаружить в филармонии то, что поможет раскрыть убийство Марианны, для этого нужно быть здесь своим человеком, серьезно говорить с ее друзьями и коллегами.

К служебному входу подошла девчонка – маленькая, худенькая, в каком-то затрапезном пальтишке. В руке, однако, она держала скрипку, значит, артистка. Права была Надежда Николаевна: бедно живут музыканты! То есть, конечно, не звезды, а простые. Впрочем, обычные люди в любой области не больно-то много зарабатывают. Что это я разворчался сегодня, как старик…

Девчонка скрылась за дверью служебного входа, не обратив на меня ни малейшего внимания. Что ж, я привык.

Я скособочился, выставив вперед левое плечо, втянул голову в плечи, опустил глаза и робко потянул на себя дверь. За дверью был обширный вестибюль, напротив располагалась лестница, куда я и направился бочком.

– Эй, ты куда это? – раздался грозный окрик из угла.

Там, за обшарпанным письменным столом, сидела традиционная очкастая грымза и вязала не менее традиционный носок.