— Она не посмеет, — побледнела девушка.

— Ещё как посмеет, — усмехнулся я. — Плохо же ты её знаешь.

— А вы ей уже сказали? — нервно сглотнула она.

Я сокрушённо покачал головой.

— Ну тогда бы я здесь не сидел, правда?

— И что мне делать?

— А чего ты хочешь? Только денег?

— Это мой единственный шанс, — она сцепила руки, словно ей резко стало холодно. — Я из маленького нищего городка. Там осталась мама, пятеро братьев и сестёр. Я старшая. Все деньги я отправляю им. И я…

Я остановил её рукой.

— Не надо. Не надо мне этих слезливых историй, — скривился я. — Побереги их для передачи, на которую ты собралась идти со своим «секретом», — показал я кавычки. — Кстати, куда-нибудь уже позвонила? В ток-шоу какое-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

— Не дозвонилась. Оставила заявку на сайте. Но мне так и не ответили.

Я развёл руками.

— И сомневаюсь, что ответят, ты же не называла имён?

— Нет, — уверенно покачала она головой. — Павел Викторович, а вы можете мне помочь? — она буквально рухнула на ближний ко мне край дивана. — Пожалуйста! Вы же хороший человек! Я знаю.

Я усмехнулся. Вот же, воистину, наглость — второе счастье: хотеть денег и ничего кроме денег, а пытаться давить на порядочность. На жалость, честность, доброту.

 Вырваться из нищеты, конечно, сильнейший стимул. Пять младших братьев и сестёр, если они правда есть, и с которыми ей наверняка приходилось нянчится, возможно, напрочь и отбили материнский инстинкт. И Пашутин — гад, каких поискать. Но мне-то всё это зачем?

То есть я, конечно, знаю — зачем мне. А с её точки зрения я должен помочь ей ободрать Пашутина как липку за каким?.. За красивые глазки? Ради великой справедливости?

— Давай так, — устало выдохнул я.

День близился к концу, а во мне с утра из еды — только компот из кофейных зёрен да коричневый сахар, который я засыпал в рот прямо из пакетиков. Я соскучился. Я почти невыносимо мечтал обнять женщину, которую люблю, и как можно скорее. И мне бы ещё как-то умудриться выспаться — завтра трудный день. Поэтому засиживаться не собирался.

— Ты мне всё расскажешь, как есть. Если мне это будет неинтересно, обещаю: оно не выйдет за пределы этой комнаты, но помочь я тебе ничем не смогу. Если же ты меня чем-нибудь заинтересуешь, я посмотрю, что смогу сделать. Правду, Ксения! Правду!

Я бессмысленно таращился в распечатанный лист.

Буквы знакомые. Язык вроде русский. Но смысл написанного от меня ускользал.

«Результаты молекуляного-генетического анализа». «Поиск мутаций в клинически значимой части генома», — это я ещё худо-бедно разобрал. Но дальше…

Секвенирование клинического экзома. Мутация митохондриальной ДНК. Некротизирующая энцефаломиопатия. Синдром Лея.

Кто все эти люди?

— Кто такой этот Лей?

— Арчибальд Денис Лей, военный врач, психиатр-эксперт, давал психологическую экспертизу агентам секретных спецслужб, описал неизлечимую патологию, которую назвали «синдром Лея», — открыла Ксения лежащий на столе ноутбук.

— Я имел в виду не это, — отмахнулся я.

Она перестала тыкать по вкладкам. На экране осталась какая-то дешёвая статейка о наследственных признаках, где смуглый мужик с дневной щетиной и сальным взглядом под заголовком «Как понять, что ваш ребёнок не от мужа?» наглядно демонстрировал признак номер три: «Ямочка на подбородке».

Я невольно потёр свой подбородок и без того давно не бритый, и ещё сильнее заросший за эти два дня. Мою ямочку под этой щетиной было почти и не видать.

Стул скрипнул, когда я повернулся от экрана к девушке.

— Владимир Олегович, как мне объяснила врач, наследовал этот синдром от матери. Но проявился он у него всего несколько месяцев назад.

— Синдром Лея? Проявился как? — покачал я головой, словно пытался вытрясти из неё всё ненужное. Да какого чёрта мне не давала покоя эта ямочка сейчас? Я с ней всю жизнь живу.

— Спазмы мышц. Нарушение координации движений, — подвинула Ксения к себе по столу тетрадку, в которую видимо записывала всё, что ей было интересно, и теперь читала с листа. — Подёргивания. Атрофия зрительного нерва. Деменция или прогрессирующее слабоумие.

— Что? Деменция?

Это слово я ведь совсем недавно слышал от Эльвиры. Когда она вдруг решила устроить мне возле своего университета какую-то странную проверку. И тоже спрашивала про нарушения координации, подё…  

— Подёргивания?! — Я ведь собственными глазами это видел. У Пашутина. — Погоди, погоди, синдром проявился, а дальше что?

— Ничего, — равнодушно пожала она плечами. — Утрата контроля над собственным телом. И… смерть.

— Нет, — не веря своим ушам, качнул я головой. — Но это же как-то лечится?

Теперь она качнула головой.

— Только корректируется какое-то время. Но это наследственное заболевание. И оно неизлечимо.

— Наследственное?! — до меня только сейчас начал доходить смысл этих страшных слов.

— Но твой ребёнок?

— У меня мальчик. Вот видите, — подала она мне лежащий там же, на столе распечатанный лист со схемой. — Если отец болен, а мать здорова, то сыновья всегда здоровы.

Но я смотрел на закрашенный наполовину рисунок девочки. «Дочь-носитель» — было написано под ним. Дочь всегда носитель.

— Но значит, Юлька… — спина покрылась холодным потом. — Она — носитель?

Господи, она же беременна!

Я потянулся за другим листком, где потомству этой «дочери-носителя» давали прогноз только на пятьдесят процентов здоровых детей. Ткнул пальцем в страшные слова: «Больной сын».

— У нас может быть… больной сын? — сглотнул я.

— Нет, — уверенно покачала головой Ксения.

— Что нет? Здесь же написано.

— Юлия Владимировна не беременна.

— Не беременна? В каком смысле? — как идиот потряс я головой.

— В самом прямом. Она вам солгала. 

«Солгала!» — резануло так, словно яркий свет ударил по глазам.

Солгала. Ямочка на подбородке…   

— На самом деле она не…

— Подожди. Стоп! — резко развернулся я к ноутбуку с плохо побритым мужиком на экране.

И заскользил глазами по строкам.

«Доминантный наследственный признак. Если ребёнок с ямочкой и отец с ямочкой — они родственники!» — утверждала статья.

Перед глазами замелькали картинки. Как кадры кино.

Когда вы были в Сочи? — В сентябре…