А нашей Матрёшке в июне…

Как первоклассник, я принялся загибать пальцы, потому что в уме посчитать никак не мог: октябрь, ноябрь, декабрь… Июнь — девятый. Девятый, мать твою! Девятый! А мы в Сочи пробыли почти весь сентябрь. Двадцать один день.

— Павел Викторович, с вами всё хорошо? — вывел меня из оцепенения голос Ксении.

— Нет, — я резко выдохнул. Отвалился к спинке стула. Схватился за голову. — То есть, да. Со мной всё хорошо.

Закрыл руками глаза.

Твою же мать! Она — моя! Моя дочь! Матрёшка!

И всё остальное вдруг стало выстраиваться, складываться в цельную картину той головоломки, которую я, наконец, сложил.

Так что на счёт отца Матрёшки? — Я его люблю. Очень…

До сих пор? — Всегда…

Это же она про меня, чёрт побери. Про меня!

Паш, у тебя в школе по математике какие были оценки?..

Я поступила с ним плохо… Солгала…

Мы опоздали на четыре года… Я — не опоздала…

— У тебя есть что-нибудь выпить? — я резко сел и открыл глаза.

— Я не знаю, если только… — обернулась Ксения.

— Сиди. Я сам возьму, — встал.

Я так часто бывал в этой квартире, что бар нашёл бы и с закрытыми глазами и во сне и даже в шоке, в котором сейчас пребывал.

Моя дочь!  

Лёд затрещал в стакане, когда я плеснул на него виски.

И напиток приятно обжёг желудок, когда проглотил его одним глотком.

— Простите, Павел Викторович, — кашлянула позади Ксения. — Не уверена, что вы меня поняли.

— Пашутин болен. Юлька не беременна. — Матрёшка моя дочь. — Что тут не понять?

— А я? Вы мне…

— А ты хочешь денег, — налил я ещё на два пальца. И посмотрел на неё с презрением. — Нет, я тебе ничем не могу помочь, девочка. Совесть прививать не умею. Порядочностью не награжу.

— Он меня насиловал. Насиловал! — вцепилась она в край стола.

— Ну, если ты перед ним устраивала такие же пируэты с голой задницей как передо мной, то я не удивлён.

Я осушил второй стакан.

— Меня Юлия Владимировна заставила! — выкрикнула Ксения. — Тогда, с вами!

— М-м-м, — понимающе качнул я головой.

— Клянусь! — умоляюще смотрела она на меня мокрыми от слёз глазами.

— Верю, — я равнодушно пожал плечами. — К счастью, меня всё это больше не касается. Но могу дать один совет. Ценный. И бесплатный.

Она вытерла слёзы, что текли по щекам.

— Иди сразу к Пашутину, а не к Юльке. Плачь, вот как сейчас. Валяйся в ногах. Клянись в любви до гроба. В самой бескорыстной и преданной любви. Постарайся, чтобы он поверил. Ты сможешь, я верю. Скрась последние дни жизни старику. Это твой единственный шанс — если он признает ребёнка добровольно. И единственный шанс выжить у твоего малыша — если его защитит родной отец. Пока он у него ещё есть. Иди, иди! Прямо сейчас. Не теряй время. На, — достал я из кармана все купюры, что там были, кинул на стол, — возьми такси.

— А вы?

— А что я? — обернулся я уже в дверях. — Я же сказал: меня всё это больше не касается. У меня своя жизнь. И своя семья.

Ветер подхватил полы лёгкого пальто, когда я вышел в ночь. Но я не заметил холода, только увидел мерцание тысяч звёзд, когда поднял голову к небу.

— Спасибо! — прошептал я.

И улыбнулся.

Моя семья.

— О, боже! Паш, ты что здесь делаешь? — я замерла в дверях спальни.

— Тс-с-с, не кричи, — поднял он руку предупреждающе и накрыл одеялом Машку, что спала рядом с ним.

— А где мама? — спросила я шёпотом.

— Дома, — он осторожно слез с кровати. Плотно закрыл за собой дверь. Сгрёб меня в охапку. — Я её отпустил. Мой водитель отвёз её домой ещё вечером.

Его губы коснулись моих, не дав спросить.

И что-то было в его поцелуе… незнакомое.

— Ты что, побрился? — отстранилась я, разглядывая его гладкую кожу.

— Угу, — кивнул он. — Завтракать будешь?

Буду ли я завтракать? Да я бы слона средней прожарки съела. Но больше, чем есть и даже спать, я хотела принять душ. А ещё мне так много всего хотелось ему рассказать, и я мучилась, что пока не могла.

Вот только не знаю о чём я думала, когда не заперла дверь в ванную. Точно не о том, что он ко мне присоединится.

Или как раз о том?

Я прикусила его за плечо, чтобы не заорать.

— Чёрт! — тяжело выдохнула, обессиленно откинув голову к мокрой стене. — Если будешь и дальше так делать, скоро у тебя будет синяк от моих зубов, — ткнула я в отметину.

— Буду им гордиться, — оставил он поцелуй на моих губах и улыбнулся. — Жду тебя на завтрак.

Бегу, бегу, счастье моё! Как жаль, что времени у меня в обрез.

— Паш, Юлия просила тебя зайти, — размотав с головы полотенце, я повесила его на спинку стула. — Она у нас в стационаре.

И она правда просила.

Я зашла к ней утром, уже собираясь домой. Ненадолго, только проверить как она.

Светало. Через пару часов у меня в клинике очередной приём. Полный рабочий день впереди. Без еды я могу работать, без сна — никак. Но к счастью этой сумасшедшей ночью мне даже удалось немного поспать. И выкроить время, чтобы поехать домой, переодеться, принять душ и вернуться. Именно это я и собиралась сделать.

— Там к ней парень приезжал, — тихо сказал мне хирург в коридоре спящего отделения.

— Камиль? — так же тихо спросила я.

— Имени я у него не спрашивал. Но слышал, как они ругались. Она его умоляла: «Не надо, не ходи к нему!» А он звезданул кулаком по двери так, что проломил ДВП.

— Проломил что?

— Древесноволокнистую плиту, — постучал хирург для наглядности в дверь своего кабинета. — И ушёл.

— Ну ушёл и ушёл, — равнодушно пожала я плечами.

В душе нехорошо заскребло. Камиль бы не позволил. Если придёт, пустите его ко мне. Уж не с Алескеровым ли поехал выяснять отношения его телохранитель?Но с этим они точно пусть разбираются сами, я вмешиваться не буду.  

— Сама-то она как?

— Еле успокоили, после его ухода. Рвалась уехать. Требовала одежду. Обещала пожаловаться на нас отцу.

— Узнаю Юлию Владимировну Пашутину, — вздохнула я.

— Пришлось колоть успокаивающее, — пожал плечами хирург. — Честное слово, ну не отпускать же её в таком виде, да после наркоза.