– Терпеть не может братца жены, – объяснил Йёргенсен. – Думаю, заодно и тебя невзлюбила.

Йёргенсен был человеком твёрдых убеждений, немногословным, не особенно доверявшим кому бы то ни было. Судя по всему, его вполне устраивал неприхотливый работник, готовый учиться. Предшественник Гарри успеха не имел.

– Думал, он знает, как всё делать, грёдховд[25], и половину делал не так. Уж лучше спроси, как надо, чем делать так, чтоб пришлось переделывать.

Гарри подумал, что Йёргенсену тяжело без сына; постоянно приходится возиться с новичками, довольствуясь скверными результатами их труда. Лучшим решением было бы подыскать хорошего работника и женить на одной из дочерей.

Старшая, Минни, была серьёзна и явно поставила целью всей своей жизни произвести впечатление на отца, но усилия были тщетны. Она смотрела за гусями и цыплятами, превосходно стреляла, постоянно принося домой диких уток, которых на болотах фермы водилось изрядно. Ещё она стреляла кроликов и время от времени зайцев, сама яростно обдирала с них шкуру и ощипывала птиц, видя в этой жестокой работе хоть какое-то возмездие за то, что её так мало ценят и уважают. Царством Анни была кухня, что очень подходило к её вспыльчивой натуре; приготовление пищи позволяло ей ощутить власть и окольным путём выразить свои чувства. Гуди достался золотой характер, как это часто бывает с младшими детьми. Она была королевой молока: доила, взбивала масло, делала мягкий солёный сыр.

Однажды Гарри проснулся в грешной темноте, в леденящем ужасе – ему показалось, что он во сне намочил постель, но это оказалась ночная поллюция. Он лежал, зажав кулак между бёдер, безрадостно излив семя, и вспоминал мрачное насилие сна, так постыдно его разбудившего. Он выбрался из кровати, чтобы убрать запачканные простыни, поднялся, споткнувшись большим пальцем ноги о тяжёлые ботинки, небрежно сброшенные, когда он раздевался, и по привычке пошёл к двери.

Распахнув её, он вдыхал свежий ночной воздух и смотрел на изменившийся пейзаж. Высыпавшие звёзды простирались, как рыболовная сеть от горизонта до горизонта, и лили холодный свет на землю, на здания фермы, резко вычерчивая контуры ужасающего одиночества.

Гарри смотрел на всё это и чувствовал себя ничтожеством, грязью, даже хуже, чем грязью. Отвращение к себе было сильнее сквозняка, пронизывавшего голые ноги и забрызганные семенем бёдра. Он знал, что Троелса винить не стоит. Троелс просто показал ему, кто он есть на самом деле. И чувства, которым оцепеневший разум не давал вырваться на свободу, нахлынули на него с такой силой, что он зажал себе рот рукой, чтобы не разрыдаться в голос. Он стоял, прислонившись спиной к проёму двери, и глядел на пейзаж, напоминавший рождественскую открытку без снега, пока не заболели ноги. Наутро глаза слиплись от слёз, и пришлось долго промывать их водой, чтобы они открылись.

Ему давали пищу похуже и отвели жёсткий обеденный стул, но при этом даже не ставили вопроса, брать ли его с собой, когда вся семья шла в церковь или отправлялась в город за провизией. Сначала он считал это добрым к нему отношением, пока не понял, что по-прежнему чужой для них и они боятся оставлять его наедине с ценным имуществом.

Йёргенсен, конечно, правил, жена садилась рядом с ним, а дочери жались на узеньком сиденье позади родителей. Все четыре женщины единогласно выражали презрение к обществу Мус-Джо, битком набитого норвежцами, и предпочитали ему город Уэверли штата Висконсин, ещё сохранивший следы датской культуры; но ничего лучше Мус-Джо судьба не могла им предложить, так что они одевались наряднее обычного, поскольку, как часто повторяла Гуди, «никогда не угадаешь».

Гарри сидел позади всех, следя, чтобы ничего не вывалилось, так что все видели, что он – работник, а не член семьи. Сидя рядом с льняными мешками, подоткнутыми чем-то вроде подушек, чтобы содержимое мешков не побилось, он с удовольствием болтал ногами и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, отгоняя прочь все мысли, как и за работой.

Он наслаждался поездками в маленькую, обшитую досками лютеранскую церковь или в город. Но, приезжая туда, он ощущал свою потерянность, становясь жертвой любопытных взглядов и сатирических замечаний, которые понимал лишь наполовину. Он никогда не придавал большого значения мужественности. С детства его учили, что главное – быть джентльменом, и вопрос того, как быть настоящим мужчиной, не сильно его волновал. Но среди всех этих людей, среди крепких бородатых канадцев и их жилистых, закалённых трудностями женщин он впервые в жизни почувствовал, что не только не мужчина, но даже не вполне человек.

Во время этих поездок он впервые увидел индейцев. Их маршрут и доступ в те или иные места были, судя по всему, строго ограничены, поэтому обычно они ждали у домов, стоя или сидя на пони; порой, в тех редких случаях, когда миссионерская деятельность священника имела успех, торчали в дальнем углу церкви. Девушки сказали, что по бо´льшей части эти индейцы жили в поселениях далеко отсюда, но находились и такие, что бесправно, никем не замечаемые, обретались в посёлке за городом. В Мус-Джо они приходили, чтобы искать работу или торговать.

В их присутствии миссис Йёргенсен чрезвычайно нервничала, поскольку в юности имела некий весьма неприятный опыт общения с ними, о котором предпочитала не распространяться. Когда ей приходилось проходить мимо индейца, она требовала, чтобы дочери двигались быстрее, будто бы один только взгляд краснокожего, случайно брошенный на них, мог осквернить девушек. Старшие отпускали глупые, несправедливые замечания о том, что индейцы плохо пахнут и всегда пьяные, и беззастенчиво таращились на них. Гуди, будучи моложе и добрее, однажды высказалась в защиту индейцев, восхитившись тем, как искусно их женщины плетут корзины и делают бусы, но сёстры тут же обругали её, назвав дурой и заявив, что всем известно, какие на самом деле индейские женщины – пьют не меньше мужчин и ведут себя не лучше детей.

В обязанности Гарри входило также загружать в двуколку громоздкие мешки из галантерейного и сельскохозяйственного магазинов, и он мог отдохнуть, пока Йёргенсен встречался с друзьями в том баре, где Гарри ужинал в первый вечер по приезду сюда, а женщины делали необходимые покупки.

В то утро ему не хотелось ни идти в бар, ни тратить деньги в магазинах, так что он решил посетить библиотеку, весьма пуританское подобие Мэйфейр-клаба[26], – где читал газеты, потом писал письма Джеку и Винни, то и дело нервно поглядывая на часы, чтобы успеть отнести их на почту.

Джеку писать было просто: лёгким ироничным стилем, представив все свои тяготы как интересное приключение, а себя – как неопытного, неподготовленного к таким передрягам героя; не забыл он задать Джеку и несколько вопросов по части ухода за лошадьми и скотом.

Писать Винни было намного труднее. В мыслях постоянно всплывали воспоминания о том, как низко он опустился. Ему не хотелось показаться жалким, но не мог он и писать ей таким же шутливым, жизнерадостным тоном, как Джеку. Он рассказал о неожиданной красоте пейзажа, о том, как удивительно мало здесь птиц и какие цветы – совсем другие, чем в Англии. Он описал свою холодную маленькую комнату, кровать, сделанную из ящиков для фруктов, которые он ловко развернул так, чтобы поместить в углублениях книги и вещи. И внезапно, продолжая писать о том, как он надеется, что Винни вскоре сошьёт ему настоящие шторы, которые спасут его от ночных сквозняков, когда он повесит их вместо тощих кусочков разлинованного крапчатого хлопка, прикрывающих окно, – он понял, до чего сильно по ней соскучился.