Дорога, по которой они ехали, смутно напоминала дорогу вообще, не то что главную, – а они ехали по главной, так уверял извозчик. Ферма Йёргенсена находилась ниже, к ней следовало спускаться по ещё менее явно проложенной узкой колее. Дорога была скверной, но поля по обеим её сторонам чётко размечены межевыми столбами и колючей проволокой, глубокие канавы по бокам до краёв полны талой водой. Первые акры, мимо которых они проезжали, были распаханы.

– Что он растит? – спросил Гарри. Голос вырвался из груди подобием хрипа.

– Он умеет говорить! – извозчик рассмеялся.

– Пшеницу, конечно, – ответил Мунк. – Ещё овёс на пищу лошадям.

– И наёмным работникам, – добавил извозчик, и оба вновь расхохотались над Гарри.

Они подъезжали всё ближе. Вспаханные поля сменились одинаковыми пастбищами, которые были огорожены заборами и окопаны канавами. Зелёная равнина походила на площадку для боулинга, только разбитую на клочки изгородями да такой же ровной полоской ивняка и ещё какого-то дерева, похожего на орех; их посадили, чтобы они давали тень и возможность укрыться. Даже в ясный весенний день ощущался холодный бриз.

Гарри хватило времени разглядеть дом фермера и амбары, расположенные в конце длинной прямой дороги; всё деревянное, всё выкрашено в одинаковый кирпично-красный цвет с белой окантовкой. Обитатели внушали некоторое опасение. На веранде появилось несколько женщин в белых фартуках, из амбара выскочила большая чёрная собака и громким лаем встретила повозку, а к тому времени, как они подъехали, из другого амбара вышел загорелый, неулыбчивый человек в твидовом костюме и фетровой шляпе. Гарри вспомнил, что он приехал сюда как наёмный работник, и постарался казаться не таким жалким, каким себя чувствовал; хотя если бы этот человек – судя по всему, сам Йёргенсен – подошёл бы, пожал ему руку и отправил обратно в Мус-Джо, Гарри не сильно бы расстроился.

Мунк снял шляпу, выкрикнул слова приветствия на датском, и внезапно вся семья, разулыбавшись, бросилась ему навстречу. Мунк выпрыгнул, пожал Йёргенсену руку, а женщины принялись его обнимать. В свою очередь протянув руку фермеру, Гарри поймал брошенный на него взгляд колебавшегося Йёргенсена и по этому взгляду понял, что ему не ровня.

– Гарри Зоунт, – представился он. Йёргенсен сухо рассмеялся.

– Гори-зонт? И много ты зонтов поджёг?

Гарри промолчал.

– Горизонт, вот умора! Ещё сказал бы – Вертикаль, – продолжал изощряться в остроумии Йёргенсен. Глупые шутки напомнили Гарри прозвища, которыми его наделяли, когда он был мальчиком в коротких фланелевых штанишках. Джека называли «красавчик» – одно из доказательств того, что любили его гораздо больше.

– Ты работать-то умеешь, Вертикаль?

– Пока нет, – признался Гарри, – но готов учиться. Я разбираюсь в лошадях, – прибавил он, заметив двух тяжеловозов и пару симпатичных гнедых на пастбище за домом, подозрительно взиравших на клячу извозчика.

– Верхом ездишь?

– Да.

– Это хорошо. Наш прошлый работник был кристер[24] – лошадей до смерти боялся.

Йёргенсен объяснил Гарри условия контракта, согласно которым он, как в старой сказке, должен был проработать на фермера год и один день. Его обеспечат проживанием и питанием, каждое воскресенье будут давать выходной.

– Какой-то ты больно чистенький для наёмника. Что, одежды похуже не нашлось? – Пока Гарри собирался с ответом, Йёргенсен прибавил: – Комбинезон и сапоги мы тебе, так и быть, дадим, но вычтем из зарплаты, пойдёт?

– Пойдёт, – ответил Гарри, и оба кивнули, что, судя по всему, заменило рукопожатие.

Разговор о заработке, вообще первое в жизни трудоустройство были так новы, что казались почти абсурдом.

– Ладно, – продолжал Йёргенсен. С семьёй за обедом познакомишься. Давай заселяться. Где твоя сумка? Чарли, – крикнул он извозчику, – кинь-ка сумку вертикального мистера!

За этим, конечно, последовала настоящая комедия, когда выяснилось, что наёмный работник привёз с собой не холщовую сумку со скромными пожитками, а роскошный чемодан из дорогой кожи с выгравированными на нём инициалами владельца. Когда Гарри помогал извозчику вытащить из повозки большой, очень новенький чемодан, болтовня женщин, столпившихся вокруг Мунка, стихла, и все уставились на Гарри. После того как он расплатился с извозчиком, мистер Йёргенсен чуть сконфузился оттого, что нести столь ценный багаж предстояло в маленькое, низенькое здание, торчавшее сбоку дома.

– Мы тут жили, пока обустраивались, – сухо пояснил он. – Простенько, но что делать. Зимой довольно холодно, но мы тебе дадим несколько одеял, и тепло будет идти от печки, в которой Эсме хлеб печёт, – она как раз напротив. Уборная с той стороны. Вода в колодце в саду. Горячую воду девочки будут носить тебе по субботам, чтоб ты мог помыться перед тем, как идти в церковь. Керосин для лампы вон там. Ты не католик, не еврей?

– Нет.

– Хорошо. Тогда будешь с нами молиться. Давно знаешь Троелса?

– Хм, нет. По правде сказать, мы познакомились только на корабле по пути сюда.

– Хорошо, – повторил Йёргенсен, судя по всему, удовлетворившись ответом; Гарри почувствовал, что, может быть, жена и без ума от Мунка, но муж его явно не жалует.

– Разбирай пока вещи, – он вновь окинул взглядом огромный, совершенно здесь неуместный чемодан, – потом поешь с нами, прежде чем взяться за работу.

Жилище оказалось не таким уж и плохим. Узкая жёсткая кровать, что понравилось Гарри. Два деревянных стула и стол, маленькая полка, на которой он расставил несколько книг, кувшин и тазик для умывания. Дощатый пол и крапчатые голубые занавески отличали комнату от амбара. Увидев метлу и совок для мусора, висевшие на двери, Гарри понял, что убираться у себя ему предстоит самостоятельно. Но главное, здесь было личное пространство, свой собственный уголок с видом на пастбище, где фыркали лошади, провожая кобылу извозчика.

Обед был простым, но вкусным. Ломтик ветчины с запечёнными овощами, кусочек яблочного пирога, стакан холодной, чистой воды, какой Гарри не доводилось пить с тех пор, как он покинул Англию. Он ел за тем же старым громоздким деревянным столом, что и Мунк с Йёргенсенами, но, чтобы подчеркнуть неравенство, ему отвели жёсткий стул, тогда как сами сидели на обитых тканью.

Миссис Йёргенсен сохранила следы былой нордической красоты, которая уходит очень быстро, если мало времени находиться в тени и не поддерживать её процедурами, доступными только в городе. Её нервная улыбка больше напоминала тик, чем выражение радостных чувств, и она казалась усталой, но опасения не внушала. Все три дочери Йёргенсена пошли в отцовскую породу: ширококостные, круглощёкие, не особенно красивые, но очень здоровые с виду и ревностно, как домашние куры, блюдущие обязанности, которые накладывал на них статус и солидный возраст, Гарри вскоре узнал, что их звали Вильгельмина, Аннеметта и Гудрун, но называли Минни, Анни и Гуди. Минни была властной, лишённой чувства юмора, Анни – с юмором, но ехидная. Гудрун, младшая, наклонив голову, едва заметно улыбнулась Гарри, когда он представился, и он подумал, что, может быть, эта девушка станет здесь его единственным другом.