– Спорим, ты никогда не представлял, что в твоей спальне будет сидеть полицейский?

Я не дрогнул и продолжил рисовать, сохраняя легкость линий, пытаясь сосредоточиться на работе.

– Готов поспорить, ты никогда не думал, что окажешься в студии художника, – отвечаю я, довольный собой, оттого что остался таким собранным.

Он немного смеется.

– Может быть, я и представлял. Может, и нет.

Я смотрю на него. Конечно, он не может не осознавать, как выглядит, напоминаю себе. Он должен знать хотя бы часть своей силы, несмотря на свою молодость.

– Если серьезно, я всегда интересовался искусством и всем этим, – говорит он. Его голос звучит гордо, но в его хвастовстве есть что-то мальчишеское. Это очаровательно. Он доказывает мне себя.

И тут мне приходит в голову мысль: если я промолчу, он продолжит говорить. Он все это выпустит наружу. В этой тихой комнате, с занавесью над окном и лампой, освещающей его тело, когда смотрю на него, но я молчу, и он может быть тем, кем хочет быть: культурным полицейским.

– Других копов это, конечно, не интересует. Они думают, что это весело. Но я думаю, ну что ж, оно есть, не так ли? Можешь интересоваться, если хочешь. Это нормально. Это не так, как раньше.

Он краснеет; волосы вокруг его висков темнеют от пота.

– Я имею в виду, что у меня не было особого образования – среднее современное, все по дереву и черчению – ну и в армии. И если ты попытаешься напеть там Моцарта, они разорвут тебя в клочья. Но теперь я сам себе хозяин, не так ли? Все зависит от меня.

– Да, – согласился я, – это так.

– Конечно, у тебя есть преимущество, если ты не возражаешь, что я говорю это. Ты родился со всем этим. Литература, музыка, живопись…

Я перестаю рисовать.

– В какой-то степени это правда. Но не все, кого я знал, одобряли эти вещи. Для начала – мой отец. И Олд Спайсер, школьный воспитатель. Однажды он сказал мне: «Английская литература – не предмет для мужчины, Хэзлвуд. Романы… Разве это не то, что изучают в женских колледжах?». Полагаю, в моей школе были такие же люди, как и в твоей, – говорю я.

Наступает небольшая пауза. Я снова начинаю рисовать.

– Но, как ты сказал, – продолжаю, – ты можешь показать им сейчас. Они были неправы, и ты можешь им это показать.

– Как и ты, – говорит он.

Наши взгляды встречаются.

Я медленно откладываю карандаш.

– Думаю, на сегодня достаточно.

– Все готово?

– Это займет несколько недель. Возможно, даже больше. Это всего лишь предварительный набросок.

Он кивает, смотрит на часы.

– Значит, это все?

И вдруг мне становится невыносимо его присутствие в моей квартире. Знаю, что больше не смогу притворяться. Не смогу вести светскую беседу об искусстве, учебе, испытаниях и о невзгодах, связанных с тем, чтобы быть молодым полицейским. Мне придется прикоснуться к нему, и мысль о том, что он отвернется, настолько ужасна, что, прежде чем могу успокоиться, я говорю:

– Это все. На следующей неделе в то же время? – Слова слишком спешат, и я не могу смотреть ему в глаза.

– Верно, – говорит он, вставая на ноги, явно озадаченный. – Верно.

Как только я это произнес, мне хочется взять свои слова обратно, схватить его за руку и притянуть к себе, но он направляется в гостиную, запихивает свою форменную куртку в сумку и надевает пальто. Когда я показываю ему на дверь, он улыбается и говорит:

– Спасибо.

Я тупо киваю.

13 октября 1957 года

Воскресенье, день, который я всегда ненавидел за его тихую респектабельность, кажется подходящим для семейного визита. И вот сегодня я сел на поезд в Годстоун, чтобы повидаться с мамой. Каждый раз, когда ухожу, она становится все тише. Я часто напоминаю себе, что она не одинока. У нее есть Нина, которая все для нее делает. Всегда так было и всегда будет. У нее есть тетя Сисели и дядя Бертрам, которые часто навещают ее.

Но прошло, должно быть, три года с тех пор, как она покинула дом. Место такое же чистое, такое же светлое, как всегда, но внутри этих стен царит мертвенность, затхлость. Именно это, помимо всего прочего, заставляет меня держаться от него дальше, чем следовало бы.

Было время обеда, когда я поднялся по длинной кирпичной подъездной аллее, прошел мимо кустов идеальной формы по гравийной дорожке, где я однажды помочился на стену дома, потому что знал: отец поцеловал нашу соседку, миссис Дрюитт, на том самом месте, под высоким кухонным окном. Он поцеловал ее прямо там, и мама знала об этом, но молчала, как всегда, когда речь заходила о его изменах. Миссис Дрюитт приходила к нам каждое Рождество за пирожками с мясом и ромовым пуншем Нины, и каждое Рождество моя мать передавала ей салфетку и справлялась о здоровье двух ужасных сыновей, которых интересовали только регби и фондовый рынок. Именно после того, как я стал свидетелем одного из таких разговоров, я решил украсить стену нашего дома замысловатым узором из моей собственной мочи.

Дом матери захламлен мебелью. С тех пор как умер старик, она заказывает ее у Хила. Здесь все слишком современно: буфеты из светлого ясеня с раздвижными дверцами, журнальные столики на стальных ножках с верхушками из дымчатого стекла, стандартные лампы с огромными белыми шарами для абажуров. Все это совершенно не сочетается с псевдотюдоровским домом, ужасным творением тридцатых годов, дополненным свинцовыми стеклами в окнах. Я пытался убедить маму переехать в более удобное место, даже (не дай бог, чтобы это действительно произошло) в квартиру рядом со мной. Она легко могла позволить себе Льюис-Крисент, хотя Брансуик-Террас находилась на более безопасном расстоянии.

Я вошел на кухню, где Нина ела тосты с сыром, запеченные на гриле, и слушала громко вопящее радио. Я подкрался к ней сзади и ущипнул за предплечье. Она подпрыгнула.

– Это ты!

– Как ты, Нина?

– Ты меня так напугал…

Она поморгала, переводя дыхание, и выключила радио. Нине сейчас, должно быть, за пятьдесят. У нее все та же короткая стрижка, волосы выкрашены в угольно-черный цвет, какие я помню еще со времен, когда был мальчиком. Все те же испуганные серые глаза и настороженная улыбка.

– Твоя мать сегодня немного отстраненная.

– Ты пробовала электрошоковую терапию? Я слышал, что она может творить чудеса.

Она засмеялась.

– Ты всегда был слишком умен. Хочешь, я сделаю тебе тост?

– Это все, что есть?

– Я не знала, что ты придешь, она мне не