трель. Он вернулся. Я выпроводил его, но он вернулся. А это значило, что все иначе. Это было его решение. Он был настойчив, не я. Вот он, снаружи, снова нажимает на мой звонок. Я проглотил остаток джина и спустился вниз, чтобы впустить его.

Увидев меня, он спросил:

– Я рано?

– Вовсе нет, – сказал я, не глядя на часы. – Ты как раз вовремя.

Я проводил его наверх по лестнице и в квартиру, идя следом, чтобы он не видел неудержимой пружинистости моих шагов.

Форма снова была с ним, а на нем – черный свитер и джинсы. Мы дошли до гостиной и вместе остановились на коврике. К моему удивлению, он слегка улыбнулся мне. Он не выглядел таким нервным, как я предполагал вначале. На секунду все показалось таким простым: вот он, снова в квартире. Что еще может иметь значение? Мой полицейский был здесь и улыбался.

– Хорошо, – сказал он. – Начнем?

В его голосе была новая уверенность, новая решимость.

– Я думаю, можем.

Он повернулся, прошел в гостевую спальню и закрыл за собой дверь. Стараясь не зацикливаться на том факте, что он раздевается за дверью, я пошел на кухню, чтобы принести ему пива. Проходя мимо зеркала в коридоре, я взглянул на себя и не смог удержаться от лукавой ухмылки своему отражению.

– Готово! – крикнул он, открывая дверь в «студию». И вот он, весь одетый для меня, ждет начала.

Когда я закончил рисовать его, мы перешли в гостиную, и я предложил ему еще выпить.

Пиво, должно быть, расслабило его. Он расстегнул ремень, снял куртку, перекинул ее через мое кресло и сел на «Честерфилд» без приглашения. Я посмотрел на его форменную куртку на спинке стула. Подумал, как она выглядит отдельно от его тела.

– Тебе нравится форма? – спросил я.

– Ты бы видел меня, когда я впервые ее получил. Расхаживал по гостиной, смотрелся в зеркало. – Он покачал головой. – Тогда я даже не представлял, насколько это будет тяжело.

– Тяжело?

– Она весит чертову тонну. Примерь.

– Мне не подойдет…

– Бросьте. Попробуйте.

Я поднял ее. Он был прав: довольно увесистая. Я потер шерсть пальцами.

– Она немного грубая…

Его глаза заблестели, когда встретились с моими.

– Как и я.

– Совсем не такая, как ты.

Наступила пауза. Никто из нас не отвел взгляд.

Я натянул куртку, мои руки блуждали в поисках рукавов. Она была слишком большой – слишком низкая талия, слишком широкие плечи, – но все же сохраняла тепло его тела. Сильный запах карболки и соснового талька. Шею покалывало от шероховатости воротника, и я вздрогнул. Я хотел уткнуться носом в рукав, плотно обернуть ткань вокруг себя и вдохнуть его запах. Его тепло. Но вместо этого я покачнулся в коленях и довольно слабо сказал:

– Вечерочка всем.

Он посмеялся.

– Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил. Не в реальной жизни.

Я снял куртку и налил себе еще джина, а потом сел рядом с ним на диван, настолько близко, насколько осмелился.

– Значит, я хороший натурщик? – спросил он. – Будет ли у меня хороший портрет?

Я пригубил свой напиток. Заставил его подождать ответа. Мое хорейное сердце колотилось в груди.

Я не смотрел на него, но чувствовал, как он сдвигается. Он чуть вздохнул и вытянул руку. Она прошла по задней части «Честерфилда». Ко мне.

За окном небо было черным. Все, что я мог видеть, – это свечение уличных фонарей и водянистое отражение комнаты в стекле. Я пытался договориться сам с собой. Вот мы, подумал я, с полицейским в моей квартире, и мне действительно придется скоро до него дотронуться, если он будет продолжать вести себя таким образом. Но он же полицейский, ради всего святого, нет ничего более рискованного, чем это, и я должен помнить известный комментарий Джеки, миссис Эсме Оуэнс и то, что случилось с тем мальчиком в «Наполеоне»…

Я думал так. Но все, что я чувствовал, – это тепло его руки на спинке «Честерфилда», очень близко к моему плечу. От него пахнет элем, хлебом. Я услышал скрип его ремня, когда он придвинул руку немного ближе.

– У тебя будет прекрасный портрет, – сказал я. – Совершенно замечательный.

А потом его пальцы коснулись моей шеи. Тем не менее я все еще не смотрел на него. Я позволил своим глазам остекленеть, и отражение комнаты в окне превратилось в мягкую массу из света и тьмы. Все это исказилось, вся комната, все сосредоточилось на прикосновении пальцев моего полицейского к моим волосам. Теперь он держал меня сзади за шею, баюкая ее, и мне хотелось, чтобы моя голова покоилась там, в его большой умелой руке. Его прикосновение было твердым, на удивление уверенным, но, когда я наконец повернулся, чтобы посмотреть на него, его лицо было бледным, а дыхание – учащенным.

– Патрик… – начал он почти шепотом.

Я выключил настольную лампу и положил руку на его красивый рот. Почувствовал мягкость его верхней губы, когда он сделал вдох.

– Ничего не говори, – сказал я ему.

Зажав одной рукой ему рот, я прижал другую к его бедру. Он закрыл глаза, вздохнул.

Держа одну руку у него на губах, я прижал другую к верхней части его бедра. Он закрыл глаза, выдохнул. Я погладил его сквозь грубую шерсть полицейских брюк, пока он с трудом не сглотнул, а мои пальцы не стали влажными от его дыхания. Когда я почувствовал, как его член рванулся ко мне, я убрал руку и ослабил его галстук. Он ничего не сказал, продолжая задыхаться. Я быстро расстегнул его рубашку, мое сердце бешено колотилось в неровном ритме, и он начал лизать один из моих пальцев, сначала слегка, но, когда я поднес рот к его обнаженной шее, а затем и к груди, он жадно впился в мою плоть. И когда я поцеловал крошечные волоски, которые опускались к его пупку, он сильно укусил меня. Я продолжал целовать. Он продолжал кусаться. Затем я убрал руку от его рта, обхватил его лицо ладонями и поцеловал, очень нежно, отстраняясь от его напряженного языка. Он издал тихий стон, и я наклонился, взял его член в руку и прошептал ему на ухо:

– Ты будешь прекрасен.

Потом я лежал, положив голову ему на колени, и мы молчали. Шторы все еще были раздвинуты, и комната была тускло освещена уличными фонарями снаружи. Мимо проехало несколько машин. Мой полицейский положил голову на спинку «Честерфилда», запустив руку мне в волосы. Никто из нас ничего не говорил, казалось, уже несколько часов.

В конце концов я поднял