— Это кто? — заинтересовался Василий, обмакивая пук ветоши в масло. — Александр Сергеевич?

— Это я, — скромно признался Соловей, вхолостую водя сухой тряпкой по глянцевито поблескивающему стволу карабина и мечтательно глядя на каракулевые облачка, ползущие по не правдоподобно синему сентябрьскому небу. — Стихарю помаленьку. Нет — поэтизирую. Так правильнее будет. Погодень располагает, понимаешь ли…

— Ну-у-у! Молоток, уважаю, — похвалил Василий, одобрительно мотнув бородой, и не преминул заметить:

— А в маслице-то макни, Твардовский ты наш. Чего всухую дерешь? Толку — ноль.

— Осень тихо входит в душу. Не врывается, как лето, — автоматически последовав совету егеря, Соловей макнул тряпку в масло и вновь вернулся в поэтическим изыскам. — Желтизна пророчит стужу. Эмм… просится тоска наружу. Не люблю ее за это. Эмм… Не люблю ее за грусть, что светла и бесконечна… Ммм… О! Что похабно и беспечно… раздевает девку-Русь… Вот.

— Ни хера себе! — вроде бы бесхитростно порадовался Василий. — Ну ты, блин, даешь, мать твою! Ну ты… Токо я не понял: кто кого раздевает-то?

— Прикалываешься? — Соловей отпустил взглядом облака и подозрительно уставился на Василия. — Тут такое построение фразы, что и коню понятно, кто кого раздевает.

— Ни хера не понятно, — встопорщился Василий. — Раздевает девку Русь. То есть — Русь раздевает девку. Какую девку, спрашивается? Почему она ее раздевает? И вообще: откуда девка взялась? Сначала о ней ни слова не было!

— Коню понятно, что если речь идет об осени, то она и раздевает девку-Русь! — живо отреагировал Соловей. — Осень! Понимаешь? Листья — как одежды. Облетают листья, Русь остается голой.

— А-а-а, вона как! — притворно «допер» Василий. — Голой, значитца! Стриптиз, типа? Ну-у-у! Вы, поэты, мать ва-шу, иногда такое загнете — хоть стой, хоть падай. Ха! Голожопая Русь — это того… мгм… Ха!

— Вредный ты дядька, Василий, — огорчился Соловей, потратив на тщательное изучение физиономии собеседника с полминуты и убедившись, что из-за напускной глуповатой озабоченности явно торчат здоровенные волосатые уши истинной егерской сущности. — Все с подколками да подковырками. Нет чтобы тихо порадоваться: не очерствел окончательно человек, красота природы из его души высекает эти… ммм… ну, искры, что ли. А человек этот далекий от поэзии, дилетант, можно сказать. Радоваться надо! Прозрел человек, достала его природа! А ты что?

— А что я? — Василий хитро прищурился. — Мы с тобой две недели живем вместе, а за это время я от тебя, кроме «ну», «ага» и матюгов, ничего не слыхал. А сегодня — вишь ты! — разнесло его. Девку-Русь он раздевать собрался! Ха!

— Тормоз ты, Василий, — безнадежно махнув рукой, резюмировал Соловей и неожиданно, безо всякого перехода, предложил:

— А может, тебя по еблищу пару раз треснуть? Помнится, ты три дня добрый был да понятливый после того, как Пес тебе в репу заехал. Давай тресну, а? — И с готовностью привстал из-за стола, красноречиво положив карабин на столешницу и обтерев руки об штаны.

— Видали мы таких трескунов! — Василий, сохраняя на жидкобородой личине язвительную ухмылку, на всякий случай подался назад и укоризненно добавил:

— Шутки у тебя, Иван, того… с придурью. Ты чисти давай, чисти! Тоже мне, помощник хренов…

— А это не шутки, — тихо уведомил Соловей, бочком огибая стол и приближаясь к хозяину усадьбы с явно враждебными намерениями — мосластые кулачищи разминает, дурак здоровый, похрустывает костяшками да неотрывно смотрит внезапно округлившимися глазами. Можно сказать — кровожадно смотрит! Оманьячел, короче, от безделья. Внезапный припадок.

— Давно пора тебя в стойло поставить, сволочь бородатая. Нет, не поставить — положить. Ты всех уже достал своими приколами. Ты что же это сделал, а? Ты такое светлое чувство испоганил, такое чувство…

— Да ты че, Вань?! — От столь неожиданного поворота событий вредный егерь мгновенно утратил насмешливость и в непритворной тревоге метнулся взглядом по сторонам. Ай, какая незадача! Оружие разобрано, бежать поздно, позвать на помощь некого, а в личном зачете у тщедушного егеря против крепкоплечего ветерана малых войн шансы столь мизерные, что плакать хочется. — Да я… Шутил же я! Обидеть не хотел! Вань — я же по-доброму…

— А стихи… Стихи нормальные? — Соловей на миг остановился и задумчиво постукал кулаком по столу — А? Если по большому счету, без приколов?

— Да господи, боже ж ты мой! — со смятением во взоре егерь сложил ладошки перед собой — как на молитве, и вдохновенно крикнул:

— Обалденные стихи! Просто обалденные! — Пушкин это… того… Отдыхает, короче, Пушкин! Куда там, в задницу! Обалденные стихи!

— Ну ладно, раз так. По еблищу, значит, пока не надо, — примирительно буркнул Соловей, возвращаясь на место и, опять же, без перехода уточнил:

— Сколько, говоришь, до этой твоей Кабаньей пади?

— Так это… Ну, восемьдесят пять километров, — осторожно выдохнул егерь, с опаской наблюдая за своим визави. — Если на этой вашей бандитской тачке поедем, за полтора часа доберемся… Слышь, Вань, — а может, тебе не надо ехать? Мы бы и с Саньком управились… А? А то я этому Ефиму не доверяю что-то… Какой-то он легкомысленный… Может, не надо?

— Надо, Вася, надо, — вполне озорно подмигнул Соловей, перестав тупо смотреть перед собой в одну точку. — Два часа назад ты имел другое мнение насчет Ефима. Испужался?! А ты не бойся — у меня с психикой все в норме. Это я так пошутил. На крепость тебя проверил. Ты шутишь, и я шутю — оба мы шутники, блин… Ты лучше расскажи, как ты на кабана собираешься охотиться. Методику, так сказать. Если я не ошибаюсь, его кто-то должен гнать на засаду. Загонять, так сказать. Нас трое. А ты хочешь взять двух кабанов. Ну и как мы будем?

— Пошутил? — усомнился Василий, с недоверием глядя на молодого ветерана. — Ну и шутки у тебя, Иван. Гхм-кхм… А насчет кабана — это просто. Не, гнать никто не будет. Этот метод мне не нравится. А мы сделаем так…

И Василий принялся с увлечением излагать Соловью свою передовую методику индивидуального кабанобойства. Извините, уважаемый читатель, но я вас в детали посвящать не стану: егерь запретил. Уперся, сволочь волосатая, и все тут — секрет, говорит. Ну и черт с ним, перебьемся. А пока он тут живописует технологические тонкости, пойдем посмотрим, как поживают остальные обитатели егерской усадьбы, и вообще — что творится вокруг да около.

Вокруг все нормально: усадьба располагается в живописном сосновом бору, в заповедной зоне Белогорского охотничьего хозяйства. «Желтизна пророчит стужу…» — это не более чем игра воображения. Толстый ковер из пожухлых сосновых игл скорее бурый, нежели желтый, его наличие не приурочено к демисезонью — тут, в бору, всегда так. В любое время года, кроме снежной зимы, бор однообразен: сверху зелень, у подножия могучих деревьев — толстый ковер. Это однообразие создает иллюзию надежности и умиротворения, заставляет на некоторое время забыть о всех треволнениях насквозь пропахшего асфальтом и бензином города, который не так уж и далеко — в каких-то сорока километрах.