Как-то в четверг я вернулся домой с работы и застал такую картину: Викки сидела на полу посреди нашей крохотной гостиной в окружении десятков писем и газетных вырезок. Она нашла мой архив, мои письма — оригиналы, ксероксы и публикации — все сопоставила и поняла, что я сделал, чего достиг.

Когда я вошел в комнату, Викки подняла на меня глаза и с упреком сказала:

— Ты никогда мне об этом не рассказывал. Я даже не подозревала о твоей политической активности. — Викки взяла в руки письмо Карлоса Сандоваля. — Ты боролся с городским советом и победил. — Она бросила письмо и поднялась с пола, засыпанного бумагами.

Викки вторглась в мое личное пространство. Гнев вспыхнул, тут же смешавшись с чувством вины и стыда, ведь эту сторону своей жизни я от нее скрывал. В общем, я во всем признался и даже испытал облегчение, а потом ответил на ее вопросы, уточнил порядок событий, рассказал, как выступал от лица других людей и вымышленных организаций. И все же…

Я рассказал не обо всем. И солгал.

К счастью, я сохранял не все письма, и свидетельств моих подлых деяний не осталось. В основном я хранил только те письма, что становились достоянием общественности, те, что я и предназначал для публикации в газетах. Однако, хотя мой архив производил сильное впечатление, он не шел ни в какое сравнение с недостающими письмами.

Директор Пул.

Ведьма.

Мой отец.

Викки узнала, что я писатель писем, но не узнала, что я Писатель Писем, и меня это устраивало. Слишком дотошное разбирательство не привело бы ни к чему хорошему. Черт побери, я сам не знал, кто я на самом деле и сколько еще в мире таких, как я.

Мы долго сидели бок о бок, окруженные моими бумагами. Небо за окном темнело, комната погружалась в сумрак. Ни Викки, ни я не пошевелились, чтобы зажечь свет, как будто мы оба боялись, что любое движение, любая попытка разрушить чары разобьют наше хрупкое счастье и нам останется лишь собирать осколки. Мы переживали самый уязвимый период наших отношений. С того момента они могли развиваться в любом направлении, поэтому мы сидели и разговаривали. Разговаривали до тех пор, пока Викки снова не уверилась в том, что хорошо меня знает, а я убедился в том, что она ничего существенного не обнаружила.

Потом мы занимались любовью, но сначала Викки убрала мои письма, сложив их обратно в папки. Тогда я и понял, как мне с ней повезло. Не зная всего, она интуитивно поняла, как эти письма важны мне. За это я полюбил ее еще больше.

Теперь, когда Викки знала о моем эпистолярном творчестве, отпала необходимость таиться. Я отбросил сентиментальную сдержанность, перестал делить свою жизнь на две половины и начал писать письма по просьбе Викки.

Я добивался результатов.

В конгрессе демократы снова взяли верх и начали реально решать вопросы, связанные с защитой окружающей среды. Рейган и Горбачев вступили в переговоры по ядерному разоружению.

Сознавал ли Рейган, что делает? Ощущал ли он, вступая в дебаты, мое влияние? Не мои ли письма свели две противоборствующих стороны? Не знаю. Мы давно потеряли связь. Он больше не писал мне, а я обращался к нему тайно, используя различные псевдонимы и группы активистов. Мне казалось, что если бы он знал, то ему это не понравилось бы.

Викки купила мне персональный компьютер.

Разгорелся скандал «Иран-контрас».

Поразительно, сколь многого можно достичь с помощью фирменного печатного бланка. Изложенные на листе бумаги с как бы отпечатанной в типографии шапкой, даже самые бредовые идеи и планы приобретают вполне приличный вид. Как узнать, кто на самом деле является членом бесчисленных организаций, размножающихся как грибы и вступающих в бурную полемику? Я не верил в общественное движение со времен моей войны с городским советом Акации —

и моим отцом

— за Ист-Сайд, но большинство людей видит название активно действующей организации и представляет себе неформалов, преданных определенному делу, регулярно проводящих собрания, назначающих своих представителей, консультирующихся с адвокатами и ведущих переговоры с выборными чиновниками.

Я же представлял себе парня в комнате с персональным компьютером и принтером.

Такого, как я.

Я набрался опыта и был теперь гораздо искушеннее, чем в дни Карлоса Сандоваля и Союза борцов за гражданские права испаноязычного населения. Простак Сандоваль сделал свое дело и многого добился, как и мой старый дружище Пол Ньюмен, обеспечивший мне поступление в колледж. В колледж, где я встретил Викки.

Только теперь я охотился за более крупной рыбой. Меня больше не интересовали мелкие обманы ради бесплатного ленча или стипендии или даже ради победы над муниципалитетом. Нет, мои интересы стали общенациональными, и под руководством Викки я нанес тяжелый удар администрации Рейгана. Мы подписывали петиции, рассылали письма, организовывали телефонные звонки. А в поддержку всего этого я вводил в бой тяжелую артиллерию. Без ведома Викки я подкреплял наши позиции словами уймы фиктивных массовых организаций и даже экспертов в сфере экологии, ядерной физики и законодательства по охране окружающей среды. Их письма в газеты и журналы публично вторили тому, что мы излагали в нашей личной переписке с политиками, создавали впечатление подспудно зреющей поддержки наших взглядов.

Каждое письмо, которое пишет один человек, представляет пять тысяч людей, которые не пишут, сообщил мне Рейган. Или десять тысяч.

А потом…

Потом у нас взяли интервью.

Понятия не имею, кто и откуда были те люди. Викки и некоторые из ее друзей, более других страдавшие манией преследования, особенно те, кто сожалел о том, что не застал шестидесятые, и опасался репрессий за политически некорректные взгляды, увидели в них агентов министра юстиции Эда Миза, призванных запугать нас и заставить замолчать. Однако я даже тогда подозревал нечто большее. Несмотря на заявленную цель, их мало интересовало как содержание писем, так и сами письма. Мне казалось, что визитеры пытались нащупать источник и определить, понимает ли человек или люди, написавшие те письма, насколько они особенны и результативны.

Их было четверо, одетых в одинаковые черные костюмы, вполне подходящие и федеральным агентам, и служащим крупных корпораций. Явились они в десятом часу вечера в воскресенье, и, думаю, именно время их визита обескуражило нас более всего остального. С каменными лицами застыли они на потертом коврике в прихожей, и главарь вкрадчиво спросил, нельзя ли поговорить с Джейсоном Хэнфордом и Викки Рид.

Мы впустили их — побоялись не впустить, — и они немедленно растеклись по нашей крохотной гостиной; двое уселись, двое остались стоять, оставив нам лишь немного места на диване.

— Присаживайтесь, — предложил главарь, доставая из плоского портфельчика ручку и пюпитр в виде дощечки с зажимом.

Остальные, продолжая хранить молчание, тоже вооружились ручками и дощечками.