Меня будит выкрик, похожий на лай:

— Поднос!

Я сажусь, Джулиан уже возле двери. Он стоит на карачках, как я вчера, и пытается разглядеть нашего тюремщика.

Еще одна отрывистая команда:

— Ведро!

У меня улучшается настроение, но одновременно становится жаль Джулиана, когда он берет из угла камеры цинковое ведро, от которого в воздухе распространяется резкий запах мочи. Вчера мы воспользовались им по очереди. Джулиан заставил меня встать спиной, заткнуть уши и одновременно жужжать. Когда наступила моя очередь, я просто попросила его отвернуться, но он все равно заткнул уши и пел. У него нет ни голоса, ни слуха, но пел он громко и с энтузиазмом, как будто не знает о своих «способностях» или его не волнует их полное отсутствие. Это была песенка из какой-то детской игры.

В камеру прибывает новый поднос и чистое ведро, после этого маленькая дверца закрывается, и шаги в коридоре стихают. Джулиан встает на ноги.

— Что-нибудь видел? — спрашиваю я, хотя знаю, что ответ — «нет».

Голос у меня какой-то сиплый, и чувствую я себя неловко. Ночью я была слишком откровенной. Мы оба были откровенны.

А Джулиан снова испытывает дискомфорт, когда смотрит на меня.

Мы молча едим то, что нам принесли. На этот раз это небольшая миска с орехами и толстый ломоть хлеба. При ярком электрическом свете как-то странно сидеть на полу так близко друг к другу, поэтому я ем и меряю камеру шагами одновременно. Тишина ощущается просто физически. В камере появилось напряжение, которого раньше не было. Я виню в этом Джулиана. Он разговорил меня, а ему не следовало этого делать. Но с другой стороны, я сама протянула к нему руку. Сейчас даже представить такое невозможно.

— Так и будешь ходить весь день? — сквозь зубы спрашивает Джулиан.

Я уверена, что он тоже чувствует напряжение.

— Не нравится — не смотри,— огрызаюсь я в ответ.

Еще несколько минут в молчании. Потом Джулиан подает голос:

— Отец вытащит меня отсюда. Он скоро им заплатит.

И снова внутри меня набирает силу ненависть к Джулиану. Он должен знать, что в мире нет никого, кто заплатит за меня выкуп. Он должен понимать, что наши похитители, кто бы они ни были, знают об этом, и меня либо убьют, либо оставят здесь подыхать.

Но я не говорю ему ни слова. Я возвожу отвесные, гладкие стены своей башни. Я внутри, между нами камень.

Часы, как диски из серого камня, ложатся один на другой. От них пахнет, как изо рта бродяги. Они двигаются медленно, со скрипом, пока не начинает казаться, что они остановились навсегда. Они просто увеличивают свою массу и давят, давят без конца.

А потом без всякого предупреждения свет отключается, и мы снова погружаемся в темноту. Мне становится так легко, даже весело. В темноте я начинаю успокаиваться. При свете мы с Джулианом раздражали друг друга, злились, не знали, куда себя девать. А сейчас я слышу, как он устраивается на матрасе, я знаю, что нас разделяет всего несколько футов, и мне хорошо оттого, что Джулиан рядом.

Даже наше молчание теперь ощущается по-другому, оно успокаивает и примиряет.

Спустя какое-то время Джулиан спрашивает:

— Ты спишь?

— Нет пока.

Я слышу, как он переворачивается на бок, лицом ко мне.

— Хочешь, расскажу еще одну историю?

Я киваю, и, хотя Джулиан меня не видит, мое молчание воспринимает как согласие.

— Однажды случился по-настоящему страшный ураган,— Джулиан молчит немного и говорит: — Вообще-то это выдуманная история.

— Я поняла.

Я закрываю глаза и представляю себя в Дикой местности. Дым костра режет глаза, сквозь туман до меня долетает голос Рейвэн.

— Жила одна девочка, звали ее Дороти. Она спала в своем доме, ураган поднял его над землей и понес по небу. Когда Дороти проснулась, она обнаружила, что оказалась в удивительной стране, где жили маленькие человечки, а ее дом приземлился на злую волшебницу. В общем, раздавил ее. И все маленькие человечки, манчкины[1], были очень благодарны Дороти и подарили ей за это пару волшебных туфелек.

Джулиан замолкает.

— Ну? — спрашиваю я,— А что было дальше?

— Не знаю,— отвечает Джулиан.

— Как это ты не знаешь? — удивляюсь я.

Я слышу, как он ворочается на своей койке.

— Это все, дальше я не читал,— говорит он.

Для меня это звучит как сигнал тревоги.

— Так это ты не сам выдумал?

Джулиан колеблется секунду и признается:

— Нет.

— Никогда раньше не слышала эту историю,— говорю я и стараюсь при этом, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее,— И в учебниках ее, кажется, не было. Я бы запомнила, если бы она была в программе.

Читать и распространять разрешают не так много книг, максимум две-три в год, а иногда вообще ни одной. Если я не слышала эту историю, есть вероятность, что это потому, что она запрещенная.

Джулиан кашляет.

— Ее и не было, ну, в школьной программе.— Он молчит немного и говорит: — Она запрещенная.

У меня по телу начинают бегать мурашки.

— Где ты нашел запрещенную книжку?

— У моего отца много важных друзей в АБД. Члены правительства, священники, ученые. Поэтому у него есть доступ к... к конфиденциальной информации и к разным документам из прошлых времен. Из времен болезни.

Я лежу тихо и слышу, как Джулиан тяжело сглатывает, прежде чем продолжить.

— Когда я был маленький, у моего отца был кабинет... Вообще-то у него их было два. В одном кабинете он делал почти всю работу для АБД. Мы с братом часто сидели там и до самой ночи помогали отцу складывать буклеты. Забавно, для меня до сих пор полночь пахнет газетой.

Меня настораживает упоминание о брате. Раньше я никогда не слышала, что у Джулиана есть брат, не видела его фотографий в агитационных материалах АБД или в местной газете «Слово». Но я не хочу перебивать Джулиана.

— А второй кабинет всегда был заперт. Туда никому не разрешалось заходить, и отец прятал ключ. Вот только однажды...— Джулиан опять ворочается,— Однажды я увидел, где он прячет ключ. Было поздно. Я уже должен был спать. Я захотел попить и вышел из комнаты, чтобы набрать воды, и увидел с лестницы отца. Он подошел к шкафу в гостиной. Там на самой верхней полке стояла фарфоровая статуэтка петуха. Я видел, как отец снял голову петуха, как колпачок, и положил внутрь ключ.

На следующий день я притворился, будто заболел, и мне разрешили не ходить в школу. После того как отец и мама ушли на работу, а брат побежал к школьному автобусу, я прокрался вниз, взял ключ и открыл второй кабинет отца,— Джулиан тихо усмехается,— Кажется, никогда в жизни я не был так напуган. У меня так тряслись руки, что я раза три уронил ключ, все никак не мог вставить в замочную скважину. Я понятия не имел, что там внутри. Не знаю, что ожидал там увидеть. Может, мертвецов или запертых на ключ заразных.