Я ждал, что Гребенников как-то поправит меня (с чем-то не согласится), а он молчал.

– Почему ты молчишь? Или тебе это неинтересно?

– Нет… Это интересно, но для меня это неважно, – сказал он как-то очень тихо, очень спокойно и просто.

– Какая она – неважно?

– Неважно.

И тут уж мне стало совестно.

– Ты прости, пожалуйста, – сказал я. – Понимаешь, сейчас время такое… Сейчас смеются над такими, как ты. Вышучивают. Ты меня тоже пойми: это ведь редкость, чтоб вот так, как ты к Вале… – Я сглотнул слюну и, помедлив, добавил: – То есть из-за нее… То есть ты без нее не можешь, да? – Я как бы усмехнулся: – Это ведь редкость…

И мы оба, как сговорившись, потянулись за сигаретами – и закурили от спички.

Он сказал, помолчав:

– Надо ее найти как-то.

– Я обещал, и я помогу, сколько сумею, – сказал я, – но ты уверен, что она захочет вернуться?

– Конечно, – сказал он, – конечно!

Я встал, что было делать – спать? Но уже не спалось. С кухни я прошагал в прихожую и как-то полуавтоматически стал надевать плащ. Сначала я действительно хотел пройтись по улице и подышать ночным воздухом. Я даже сказал:

– Пойдем прогуляемся. Все равно не спится.

– Нет. Я уже засыпаю, – сказал Гребенников.

Я надел плащ прямо на майку и перед уходом заглянул в комнату: жена и дочка спали. Я вышел на лестничную клетку, стал неторопливо спускаться – и где-то тут пришла мысль.

Тиховаров тоже ведь был на этом съезде в Киеве и мог что-то знать, нужно позвонить, спросить – в этом и состояла моя нехитрая мысль. Правда, как спросить? Мне не хотелось, чтобы о Вале и Гребенникове опять начали носиться слухи. Тем более Тиховаров относился к Вале с некоторым презрением. И я заколебался. А ночь была теплая, без прохожих, и телефонная будка стояла с распахнутой дверцей – пустая.

Я положился на самотечность разговора, на то самое «как получится», и, войдя в будку, набрал номер.

– Тиховаров, привет!

– А-а… привет, – он узнал меня по голосу.

– Ты спал?

– Да. А в чем дело?.. Только я совершенно сонный.

Я помялся. Вопрос для ночного времени был, понятно, дикий, но я спросил:

– Слушай… Ты ж в Киеве был. Как там?.. На этом… симпозиуме?

– Ты издеваешься?

– Бог с тобой! Мне действительно интересно.

Тиховарова обмануть нетрудно – надо только твердо стоять на своем.

– Ну, что же тебе рассказать?.. Выступал, например, мой шеф, выступал Бобокин – оба по сорок минут…

Тиховаров, время от времени зевая, начал перечислять доклады.

– Подожди-ка, – сказал я. – Ну а кто блеснул?.. Ну, понимаешь, о чем я: какое-нибудь эффектное сообщение. Словом, сенсация, шумиха и все такое…

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ну а знаешь – зачем спрашиваешь? Разумеется, Корнеев. Вообще-то он поэт. Иван Павлович Корнеев, не слышал?

– Поэт?

– Ему лет сорок, и кроме того, что он поэт, он занимается еще и русским языком – лингвистикой…

– Прости. Но все-таки что он у вас на симпозиуме делал?

– Ну как же: лингвистика, связь с вычислительными машинами – это сейчас модно до психоза.

– Я чувствую, вы там не переутомлялись… Ну а сам Корнеев, какой он? Тихий?.. Или нет? Наверное, пьянчужка и весельчак? Бабник, ага?

– Не уверен я, что он пьянчужка, ты уж меня извини за неосведомленность, – с этакой укоризной (за мои дурные мысли о хороших людях) сказал Тиховаров.

Я заторопился. Как это ни странно, – я хорошо это помню и могу поклясться, – моя речь сработала в нужном направлении раньше, чем мысль:

– Ну ладно, иди спи. Как-нибудь зайду. Кстати, ты Валю нашу видел?.. Как она в Киеве?

Вроде бы и случайное сопоставление имен этого Корнеева и Вали должно было сработать (если, конечно, там что-то было!) – и сработало, тем более что Тиховаров был сонный.

– Валя? Она как всегда. Вокруг этого Ивана Павловича она и закрутилась… В своей роли!

– Ну, пока.

– Пока.

Вернувшись, я ничего не сказал Гребенникову, мне не хотелось, чтобы вышло что-то вроде той драки на даче, – я решил поискать Валю сам.

Утром Гребенников сказал, что он пойдет по знакомым.

– Только ты не спрашивай. Зайди и посиди у них. Если они что-то про Валю знают, они сами скажут, – напутствовал его я.

Он очень тихо сказал:

– Я ведь так и делаю.

Он ушел.

Я тоже вышел, позвонил из автомата на работу, кое-как отпросился на полдня – и теперь был свободен.

Сразу же (и довольно спешно) я отправился к поэту-лингвисту, я волновался, – я почему-то был уверен, что увижу там и Валю и этого Корнеева, – оказалось: ни его, ни ее. Только секретарша. Я как-то сник после своего разгона и бесцельно прохаживался около кабинета с надписью: КАБИНЕТ ЛИНГВИСТИКИ. КОРНЕЕВ ИВАН ПАВЛОВИЧ. Надпись, то есть табличка, была новехонькая, кабинет тоже новый – видно, поэт только-только пошел в гору… Не придумав, что делать, я рискнул повторить старый ход, который когда-то сделал Гребенников, – то есть я опять вошел и спросил секретаршу:

– А не подскажете хотя бы, где находится дача Ивана Павловича?

Секретарша фыркнула, сверкнув в улыбке двумя передними зубами, здоровенными, как у зайца:

– Он молод… У него нет дачи.

– Будет и дача, – сказал я, чтоб хоть что-то сказать, и улыбнулся: – Дело наживное.

– Вот тогда, пожалуйста, и приходите, – пропела она с издевательской нежностью.

Я решил съездить к брату Вали. В моей памяти он был все тем же вялым мальчиком, и я с трудом представлял, что он здесь, в Москве, и учится в каком-то специализированном училище ресторанных работников. Не скажу, что быстро, но я нашел.

– Здесь общежитие ресторанного училища?

– Нет, – ответила мне вахтерша с вызовом, – и никогда его здесь не будет!

Дело в том, что училище своего общежития не имело – арендовало ровно один этаж в этом вот здании. «Ресторанников» здесь не любили, и, видимо, не без причины.

Я отыскал этаж – полутемный и с устоявшимся запахом пива.

– Эй! – крикнули мне из полутьмы коридора. – Чего тебе?

Я молчал, потому что никак не мог сообразить, откуда идет крик.

Оказалось, что голоса шли откуда-то снизу, от моих ног. Я вгляделся. Вдоль коридорных стен – справа и слева – сидело человек десять, юнцы, совсем зелень, около них шеренги пивных бутылок. То есть сидели эти парнишки на полу, на корточках, спиной привалившись к стене, а около стояли бутылки.