Гребенников сидел на кухне. Я (уже из прихожей) увидел край расставленной раскладушки и его лицо, он сидел за столом.

– Ну как? – спросил я шепотом. – Не нашел Валю?

Он покачал головой: нет.

Я прошел и увидел, что на кухне, кроме Гребенникова, еще и Тиховаров.

– Привет, – кивнул он.

– Привет. Ты тоже ко мне ночевать?

Тиховаров не улыбнулся, и я понял, что разговор у них к этому времени стал нешуточный.

– Валю искал? – спросил у меня Тиховаров.

– Утром искал, – сказал я. – Но не нашел.

– А я, например, искать ее не буду.

– Не ищи, – кинул ему я. – Кто тебя просит.

Я налил себе чаю – чай уже почти остыл.

– Это я просил его, – подал голос Гребенников.

– Землячка! Землячка! – передразнил Тиховаров. – Вы все жалеете ее, нянчитесь с нею. А попросите любого человека назвать нашу Валю одним словом – любого человека! – и он вам скажет это слово, до гениальности точное, хоть и нецензурное…

– Потише, – сказал я.

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай», – мерно и с устоявшейся однообразной печалью доносилось из темноты комнатной к нам на кухню.

Тиховаров быстро зашептал:

– Я своей жене, которая больна, но работает, которая еле ноги носит, но работает, двух ласковых слов не успеваю сказать. И я должен, оказывается, волноваться и по всей Москве искать эту… эту…

– Потише, – сказал я. – Она его жена.

– Какая она, к черту, жена?! Пшик, пузырь мыльный, а не жена!

– Ну ладно! Ладно!

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай…» – донеслось из той комнаты с усиленной интонацией и с намеком, чтоб мы говорили потише. Несколько раз дочка негромко вскрикнула и наконец успокоилась.

Мы помолчали.

– Ну как? – спросил Гребенников.

Я рассказал о некоем поэте-лингвисте Корнееве. О том, что он работает в институте. И о том, что я был в том институте, но ничего не узнал.

Гребенников сказал:

– Я тоже узнал эту фамилию. И тоже там был. Ни следа.

А через полчаса возник новый разговор. Тиховаров шепотом сказал мне, что получил письмо из дому: мы заговорили о нашем городке, о родных местах. Набегавшийся за день Гребенников лежал на раскладушке – молчал.

Я и Тиховаров курили и, полубезумно вскидывая глаза к потолку, говорили примерно так:

– Помнишь песчаный карьер? Купались, помнишь?

– А как у нас хоронили! Полгорода идет по улицам – и старики, и пацаны. Барабаны бухают, трубы выворачивают душу…

Гребенников уже спал. И из комнаты уже не доносилось укачивающего голоса жены. А мы двое сидели в сигаретном дыму, в глазах Тиховарова были слезы, и в восторге он шептал:

– Ты помнишь?.. Нет, ты помнишь, как там было прекрасно?!

Так получилось. Наутро Гребенников уехал, как обычно, искать Валю, но ночевать ко мне уже не вернулся.

Видимо, потому, что оказался примешанным Тиховаров. Или просто ему стало неловко. Два здоровых молодых мужика ищут по всей Москве не менее здоровую молодую женщину и каждый вечер обсуждают это. Ну два вечера, ну три. А далее уже перешагивалась какая-то грань, и это могло стать смешным. А Гребенников быть смешным не хотел.

И тем более мне запомнился тот вечер. То есть когда Гребенников последний раз ночевал у меня. Тиховаров и я сидели на кухне и в сигаретном мареве говорили:

– Нет, а ты помнишь те горы?.. А немецкие домики, а Розу и Магду помнишь?

Мы говорили. Гребенников тут же, на раскладушке, спал. И вокруг все было разбросано. И так или иначе все это было связано с Валей. Такая была ночь.

Валя и поэт-лингвист Корнеев жили в одной из гостиниц, в прекрасном номере на двенадцатом этаже. Была середина дня. Предстоял доклад, и Корнеев волновался.

– Что это ты поник? – спросила Валя; в легкой полосатой пижамке она сидела напротив и крутила транзистор – искала музыку.

Поэт-лингвист вздохнул:

– Да. Скис что-то.

– А ты взбодрись.

Он пожал плечами:

– Уверенности, Валя, нет… Шум, успех. Вроде бы большое дело я начал – а что, собственно, большого? – ну, связь речи с математикой, ну и что? Ну и ничего ведь особенного…

– Но тебя же так хвалили на съезде.

– Мало ли. Хвалили, и сам верил. А вот сейчас глянул – ничего особенного.

– Ну вот что, миленький. Если ты будешь нытиком, я тебя разлюблю, и немедленно. Терпеть не могу нытиков. – Она улыбнулась: – Говоришь, что из твоей работы может получиться пшик?

– Может, Валя.

– Но ведь может и не пшик? Это ведь тоже возможно?

– Возможно.

– Ну, вот и держись. И не смей распускаться! Жизнь на этом и держится…

– Да ты философ, Валя.

– А ты как думал, миленький?

Он вздохнул:

– Ты молодчина. Господи, до чего ж ты необычная, Валя, а ведь я к тебе привык. Мне хотелось бы быть здесь и днем и ночью… – Он улыбнулся: – Не сказать ли жене, что у меня появились ночные работы по лингвистике…

– Смотри! – погрозила Валя пальцем. – Жена выгонит из дому!

Оба рассмеялись.

Он опять вздохнул, но уже свободнее:

– Ты права, ты совершенно права. Доклад нужно провести с блеском… Взялся за гуж – тяни. Верно?

Она весело сказала:

– И классиков можно к этому случаю вспомнить.

– Кого, например?

– А хоть Шекспира, миленький… Он очень славно на этот счет говорит.

– И что же он говорит?

– Поэт – а не знаешь?

– Не знаю.

– А говорит он так: и кто король с лица, тот и король на деле!

– Я понял, Валя.

– Вот то-то. Держись и гляди королем.

Корнеев стал собираться на доклад. Валя аккуратно сложила ему листки и, сияя улыбкой, говорила:

– А я вот всегда радуюсь… Живу себе в этом номере уже три дня, как на острове. И радуюсь! Никто даже не подозревает, что я в Москве. В этом какая-то прелесть, верно?.. Спущусь в буфет, куплю еды и опять в номер. И… жду твоих шагов!

– Тебе нравится здесь?

– Очень.

– Слава богу. Я все боюсь, что ты заскучаешь.

Валя вдруг встрепенулась:

– А я хочу с тобой на доклад!

– Что ты, Валя!

– Ага, струсил!