Филипп решил использовать свадьбу своей дочери и эпирского шурина как повод для организации накануне похода в Азию больших празднеств, которые должны были показать всю его мощь и величие. Местом этих пышных торжеств он выбрал прежнюю столицу Македонии, город Эги, где находился некрополь македонских царей. Возвращаясь в священный город своих предков, Филипп приближался к своей могиле.

Эги представлял собой крепость, расположенную на вершине скалы, возвышающейся над долиной реки Аксий, с которой открывался прекрасный вид на окрестные дикие леса и озера. В ясную погоду с городских укреплений была видна вершина Олимпа. На несколько дней город обрел забытую прежнюю жизнь. В него съехались послы со всей Греции с богатыми дарами для новобрачных и для самого Филиппа. Прибыли многочисленные посланцы правителей областей и колоний, священнослужители, поэты, актеры и атлеты. Выбрав Эги, Филипп сделал ловкий ход: новая царица Клеопатра не оправилась еще после родов и не могла покинуть Пеллу, а Аттал находился у Геллеспонта. Таким образом, Филипп создавал видимость полного примирения со своими родственниками из Эпира. Рядом с ним были только Олимпиада и Александр.

В первый день торжеств церемонии проходили в установленном порядке. После освящения брачных уз в храме послы по очереди вручали свои подарки. Последними были делегаты Афин, представлявшие самый крупный город конфедерации. Глава делегации вручил царю золотую корону, дарованную ему жителями Афин, и зачитал декрет, принятый горожанами в защиту Филиппа:

«Мы, афиняне, в знак почтения и уважения к Филиппу, сыну Аминта, царю Македонии и гегемону эллинов[25], заявляем, что всякий покушающийся на его жизнь будет объявлен предателем Греции и клятвопреступником. Если преступник попытается найти убежище в Афинах, мы обязуемся выдать его правосудию Македонии, дабы он понес наказание по обычаям этой страны».

Слушая декрет, Филипп хмурился. Уж слишком большую заботу проявляют о нем афиняне. Неужели там так открыто говорят о его скорой смерти, что его союзники стремятся отвести от себя подозрения в заговоре, который, может быть, они тайно поддерживают? Демосфен наверняка не голосовал за этот декрет, одержимый искренней заботой о благополучии Филиппа.

Как всегда, когда решаются особо важные дела, был запрошен дельфийский оракул, специальный гонец публично огласил ответ пифии в том виде, как его истолковали служители Аполлона: «Телец украшен гирляндами, конец его близок. Жрец, совершающий жертвоприношения, готов».

Такое пророчество могло быть правдоподобно истолковано следующим образом: персидскому царю грозит крупное поражение; жрецом, совершающим жертвоприношение, является Филипп; поход в Малую Азию будет увенчан победой. Именно так и было официально истолковано предсказание ко всеобщему большому удовлетворению. Но для тех, кто знал, что разгульный, чувственный, упрямый, цепко держащийся за свое добро Филипп осенен знаком Тельца, что на смену ему должен прийти родившийся под знаком Овна, что именно Александр был отмечен этим знаком самим Амоном, пророчество приобретало совершенно иной смысл. От внимания собравшихся не ускользнуло, как Филипп несколько раз провел рукой по лбу, при этом вид у него был озабоченный и уставший.

Во время пиршества, последовавшего после окончания официальных церемоний, Филипп попросил известного афинского актера Неоптолема прочитать поэму. В угоду Филиппу, мысли которого занимала предстоящая военная кампания, Неоптолем выбрал отрывок из трагедии, повествующей о близкой смерти завоевателя, управляющего обширными царствами. Гости заметили, как Филипп опять провел рукой по лбу, потом взгляд его обратился к двери, как будто он хотел убедиться в присутствии охраны. Павсаний с коротким мечом на боку держался позади царя, на расстоянии нескольких шагов.

Огромные лучистые глаза Олимпиады, красоту которых мало изменило время, не выдавали никаких чувств. Александр тоже держался невозмутимо.

Вечером Филипп признался своим близким, что бесконечно устал. Не слишком ли он стар для великого похода, который собирался предпринять? Вдруг он заговорил о том, как хорошо было бы отдохнуть, пожить спокойно в тихой стране среди счастливых подданных, с семьей, в которой царит мир и согласие. Не испытывал ли он, как всякий отец, выдающий замуж дочь, чувство печали? Он хотел посмеяться над собой, но тревога не давала ему покоя всю ночь. На следующее утро, прежде чем отправиться на арену, где были организованы игры, он отдал распоряжение, касающееся охраны своей особы. Он хотел идти один, без членов своей семьи и ближайшего окружения, в сопровождении только личной охраны. По всему пути следования царя выставлялась стража, не подпускавшая близко к нему толпу.

Скамьи амфитеатра были уже заняты зрителями, когда прибыл царский кортеж. Сначала из-под свода, ведущего на арену, показался царь Эпира со своей молодой женой, их появление было встречено радостными криками. Затем вышли встреченные еще более громкими приветственными возгласами украшенная золотом Олимпиада и Александр в зеленой тунике, на плечи которого ниспадали кудри отливающих золотом рыжих волос. Проходя длинным и темным сводом, они узнали Павсания, облаченного в кирасу, который командовал охранниками, расставленными вдоль стены на расстоянии пяти шагов друг от друга. Он выглядел спокойным, всецело занятым делами службы. Потом наступила довольно длинная пауза. Головы всех собравшихся были обращены в одну сторону. Воины, клацая оружием, становились на отведенные им места, музыканты ждали сигнала распорядителя игр. Царь Македонии и правитель эллинов только что вступил под своды каменного коридора.

В то утро меня не было на арене. Примерно за час до открытия игр я отправился в храм. Я попросил у жреца, совершающего жертвоприношения, мину неплавленого воска[26], убитую курицу и уединился в зале для медитаций, как будто занятый подготовкой предсказания.

Я выложил из неплавленого воска на каменном столе фигуру в виде треугольника, основание которого было повернуто ко мне, а вершина – в сторону арены. Из распоротого чрева курицы я вынул внутренности и, разложив их на воск у основания треугольника, стал вызывать священные имена с той интонацией и в том ритме, которым меня учили когда-то, и повторял их нужное количество раз, пока не почувствовал, что начинаю как бы отделяться от самого себя, выходить из своей оболочки и обретаю способность переносить свою силу в другое место и на другого человека.

Я долго ждал, не сводя глаз с перламутровых внутренностей курицы, разложенных на воске, пока не разглядел то, что было нужно. Я различил вход в туннель, приближающегося к нему Филиппа и стоящего в темноте туннеля Павсания. Их образы были крошечные, но четкие.

Я начал сжимать внутренности курицы руками, заставляя их подняться к вершине треугольника. Одновременно с этим сначала шепотом, а потом все громче и громче произнося слова, я стал управлять движениями двух человек, в которых вселил свое присутствие и за действиями которых следил по перламутровой поверхности кишок.