Время подпирало. Деньги следовало переправить именно в ближайшую неделю. Затем на смену выйдут другие люди, а потому могут возникнуть серьезные осложнения.

Для охраны груза Шатун подходил почти идеально.

Косматый кивнул:

— Хорошо, есть для тебя небольшая работенка. Две тысячи баксов тебя устроят?

— Отлично! Что я должен сделать?

— Не разучился еще с «калашом» обращаться? — испытующе спросил Косматый.

— Ты шутишь? — возмущенно спросил Егор. — Я же начинал как простой бычара! Не одну сотню магазинов опустошил, прежде чем в люди выбился!

Косматый удовлетворенно кивнул. Шатун не врал.

— Хорошо.

— Нужно кого-то замочить? — вскинув брови, серьезно спросил Егор. — Так ты только скажи!

Положение у Шатуна было безвыходное, а взгляд говорил сам за себя. — Ты мне предложи правильные деньги, и я сделаю все, что потребуется.

— Мочить никого не нужно… Во всяком случае, пока. Нужно сопроводить один серьезный груз по железной дороге, до самой границы с Польшей. — Сунув руку в карман, Косматый вытащил половину карты бубнового туза, разрезанного неровными зубчиками, и произнес: — Возьми. У человека, который тебя встретит на границе, будет вторая часть.

Шатун взял обрезок карты и по-деловому осведомился:

— Вот как оно серьезно… Так что это за груз?

Егора встретил холодный взгляд Косматого:

— А разве тебе не все равно, за что ты получишь приличные башли?

Шатун смущенно отвел взгляд.

— Груз грузу рознь, голову бы не оторвали по дороге.

Колючие зрачки Косматого царапнули его по самой селезенке.

— Повезете общак. А сколько там, не нашего ума дело. Понятно?

— Нет вопросов.

— Вот и договорились.

Петр Рубцов на сей раз выразительно посмотрел на часы, давая понять, что аудиенция завершена.

Для доктора медицинских наук он был непростительно молод. Каких-то тридцать с лишним лет! Глядя на его лицо с юношеским румянцем, трудно было поверить, что у этого человека репутация вдумчивого, серьезного ученого. Впрочем, впечатление юношеской несерьезности тотчас улетучивалось, как только он начинал говорить. А еще через десять минут беседы верилось, что имеешь честь общаться с незаурядным ученым.

Владимир Васильевич Барсуков был из семьи потомственных психологов. Вместо подушки в младенческом возрасте ему подкладывали под голову справочники по психологии. И если в пятилетнем возрасте других мальчишек занимали игры с машинками, то для него не было лучшего удовольствия, чем листать монографии с красочными фотографиями. А уж когда он научился читать, то перечитал всю домашнюю медицинскую библиотеку. В десятилетнем возрасте Владимир Васильевич прекрасно понимал, о чем рассуждают взрослые, и о многом имел собственное мнение. К восемнадцати годам он знал о клинической психологии столько, сколько не ведает иной доцент.

Степан Юрьев сидел за столом напротив и разглядывал Барсукова. А тот, будто не замечая его взгляда, с интересом листал «карту больного». Иногда он многозначительно поджимал губы и довольно хмыкал, словно читал занимательную беллетристику.

Возможно, что именно так он и воспринимал написанное.

Наконец доктор поднял голову и по-отечески произнес:

— Так как вы себя чувствуете, голубчик?

Сержанта очень раздражала манера Барсукова вести разговор. Так общаются взрослые дяди с пятилетним ребенком. Но с этим приходилось мириться. Не расстреливать же его из-за этого!

Юрьев скривился.

— Странный вопрос. Как же может чувствовать себя человек, которому три года назад пересадили сердце?

— Да-да, я читал, — задумчиво произнес Барсуков. — Но, судя по тому, что здесь написано, вы сейчас в прекрасной форме! Операция прошла удачно, осложнений тоже никаких не наблюдалось. Так что же именно вас беспокоит?

— Я часто думаю о том, а стоило ли мне делать эту операцию? Когда я очнулся после наркоза, то первой моей мыслью было: «Теперь я стал совершенно другим».

— Где вам делали операцию?

— В Москве. В Кардиологическом центре.

— У вас ведь было ранение в области сердца, так я понимаю?

— Верно, — согласился Сержант и, помолчав, добавил: — Я бывший военный, воевал в «горячих точках».

Доктор понимающе кивнул:

— Операция была вам просто необходима. Пуля могла в любой момент сдвинуться и убить вас. Так что обойтись без хирургического вмешательства было невозможно.

И опять эти покровительственные интонации. Голос Барсукова звучал даже немного сердито. Такое впечатление, что он недоволен пятилетним мальчиком и готов поставить его в угол за непослушание.

Стены кабинета были выкрашены в мягкий салатный цвет. По замыслу дизайнера, подобный цвет способен действовать на пациента самым умиротворяющим образом.

Сержант слегка поерзал на стуле и сказал:

— Я о другом… С тех пор как мне сделали пересадку сердца, я стал ощущать самого себя совершенно иначе.

Доктор с интересом взглянул на него:

— Вот как? Поясните, пожалуйста.

— Не то чтобы я стал испытывать какие-то болезненные ощущения. Тут другое… как бы это объяснить попроще. Просто я иногда ощущаю себя демоном! Ведь во мне находится сердце, которое мне… не принадлежит! — наконец подобрал нужное слово Сержант.

Руки Степана бессильно опустились на колени. Умный и внимательный взгляд доктора задержался на ладонях пациента, после чего он решительно поднял темно-карие глаза:

— Хм… Интересное ощущение. Вы всерьез так думаете, батенька? Или, так сказать, для красного словца?

— Вы думаете, что я пришел сюда пококетничать? Я не красная девица. Нет уж, извольте! Хочу сказать, что я сделал большую ошибку, когда согласился на операцию. Я ведь даже не знаю, как себя теперь называть. Гибрид какой-то!

— Ну, вы и сказанули, батенька! — протестующе протянул тридцатидвухлетний профессор.

— А разве это не так? — Юрьев сурово посмотрел на Владимира Васильевича. — Какой самый главный человеческий орган? Сердце! Как только мне его пересадили, я не только жить стал по-другому, но даже думаю совершенно иначе.

Сержант поднял голову. Стены кабинета были увешаны множеством портретов. Бехтерев, Сербский, Кандинский… Наверняка каждый из них был светилом в своей области. Барсуков частенько поднимал глаза и глядел на портреты, словно просил у них совета.

— Вам следует успокоиться, — тягучим, размеренным голосом заговорил Владимир Васильевич. — Ваше состояние мне понятно. Оно уже давно детально изучено, хотя не столь уж часто встречается. Вы испытываете всего лишь психологический постоперационный стресс. Основными проявлениями постоперационного стресса выступают так называемые эмоциональные феномены. Чаще всего это выражается в чувстве тревоги. Хочу вам сказать, что психофизиологическая и психологическая адаптация человека при пересадке органов является наиболее сложной проблемой, отсюда ваши тревоги.