Обернувшись и смерив нас укоризненным взглядом, она вывела ребенка из комнаты, держа его за руку. Наш так и не открытый мешок с обедом она унесла с собой.

Олень со Змеем были не из тех ребятишек, что станут сидеть рядом с папашей, когда еда убегает на глазах. Они резво бросились следом за матерью и незнакомым мальчиком. Уже через мгновение мы услышали, как она ругает их за грязные следы во дворе.

— Слышишь, Рукастый… — начал я.

— Ладно, остались без жратвы, тогда принесу чего-нибудь попить, — произнес он и поднялся. — Подожди-ка здесь.

— Нам надо поговорить, — успел сказать я, обращаясь к его удаляющейся спине.

Он вернулся очень скоро с двумя глиняными плошками, в которых была простая вода, хотя я поймал себя на мысли, что не отказался бы сейчас и от чего-нибудь другого.

Рукастый опустошил свою чашку сразу же и с довольным видом облизнул губы.

— Вот что мне было нужно! Так ты считаешь, нам надо поговорить?

— Да, об этом ребенке. Мне кажется, ты не должен бежать к торговцам сразу же, как только услышишь его историю. Ну а я, понятное дело, никому не скажу, где ты его нашел.

Он отшатнулся с ошарашенным видом и нахмурился:

— Нет, я просто подумал, что старейшины-торговцы или, может быть, твой хозяин, который имеет какие-то дела с Сияющим Светом…

Я осторожно поставил на пол чашку, удержавшись от того, чтобы не грохнуть ею об пол в расстройстве.

— Неужели тебе до сих пор не ясно, что произошло в той деревне?

— А что? Ну-ка расскажи! — холодно отозвался он. — Мне, например, известно, что там три человека погибли в огне, а явись мы туда не в добрый час, их могло бы быть семеро!

— Да не в огне они погибли. По крайней мере не все. Ты же видел, взрослые кости обгорели сильнее детских, и детей мы нашли за пределами дома. Значит, она погибла в доме во время пожара. А дети ее находились на мусорной куче с пробитыми черепами. Скорее всего их убили первыми и бросили на кучу еще до того, как дом загорелся.

— Ты говоришь «она», а откуда знаешь, что это была женщина?

— Это только мое предположение, но мы же знаем о случившемся с Сипактли, то есть в доме его не было. Поэтому я считаю, что трое, которых мы нашли сегодня, — его жена и дети. Ясно, что это дело рук главного министра — когда колдуны удрали из тюрьмы, он разослал воинов по их семьям. И выбрал-то, судя по размеру сандалий, самых крепких молодцев. Ну и после всего ты намерен распространяться об этом по всему городу?

— Нет, конечно! — проговорил Рукастый упавшим голосом. — Просто я думал, что мальчишка…

— Этот мальчишка не кто иной, как сын омовенного раба, приготовленного в жертву Сияющим Светом. И это вовсе не совпадение, что он оказался рядом, когда мы разгребали там останки. Как ты думаешь, почему он там оказался?

Рукастый угрюмо уставился на дно своей пустой чашки, ожидая, когда я сам отвечу на свой вопрос.

— Потому что там был его родной дом. Он ошивался неподалеку от руин, так как ему некуда было пойти. И если ты прав и он действительно сын того омовенного раба, то это означает, что…

Я приумолк, задумавшись над тем, что именно это могло бы означать.

Если догадка Рукастого верна, то воины приходили туда за этим омовенным рабом. И если прав мой братец, значит, за всем этим стоял мой хозяин. В дом омовенного раба нагрянули его люди. Конечно, они не нашли там нужного им человека, но с пустыми руками уйти не захотели, поэтому убили его семью и сожгли дотла дом; и все это они сделали по приказу моего хозяина.

Убийство у нас, ацтеков, не считалось делом зазорным. Лишить человека жизни легко мог любой из нас. Мы убивали вражеских воинов — на поле битвы или на вершинах своих пирамид, зная — они сделали бы с нами то же самое. При этом мы верили, что боги вознаградят их за доблесть, даровав им место в солнечной свите, а по прошествии четырех лет позволят им возродиться в образе колибри или бабочки. Мы даже умерщвляли женщин и детей, когда того требовали боги, но бессмысленных, беспричинных убийств мы не совершали. Слишком драгоценной считалась у нас человеческая жизнь — ведь ее ценность определили сами боги.

Уничтожение целой семьи в непосредственной близи от столицы представлялось мне поступком настолько дерзким, отчаянным и до крайней степени беззаконным, что вывод напрашивался один — человек, отдавший такой приказ, был способен на все. В тот момент меня ничуть не интересовало, почему он так поступил, а думал я лишь об одном — что это могло означать для меня, его раба, находящегося полностью в его милости.

Кто, спрашивал я себя, мог бы защитить меня от этого человека, реши он, что ему проще объясниться по поводу моей смерти, чем оставить меня в живых? Только император. Это я понимал, а также знал, что Монтесума не станет беспокоиться из-за какого-то раба, если только я не дам ему того, чего он хочет, — этих колдунов. Но пока я мог предложить ему лишь какого-то мальчонку-молчуна, не назвавшего нам даже своего имени.

От Рукастого я вышел уже затемно. Мальчишка все это время не отходил от Звезды — что-то поел, но вопреки всем нашим увещеваниям так и не произнес ни одного слова. Рукастый уговаривал меня остаться, но я поспешил домой к хозяину. Мне и так уже предстояли нелегкие объяснения по поводу того, где я пробыл весь день.

Я также собирался поговорить и с братцем — ведь он советовал мне наведаться в Койоакан. И теперь, бредя в сторону дома не слишком быстрой походкой из опасения свалиться в потемках в канал, я раздумывал, как сообщить ему о нашей находке.

И что, кстати сказать, мы там нашли?

Человек, потерявший в сгоревшем доме ремешок от сандалии, был не простым воином, а скорее всего принадлежал к касте «остриженных» или к боевому племени отоми — то есть к тем, кто привык убивать, не задавая вопросов. И кому же еще мог бы поручить главный министр такое ответственное дело — быстро и бесшумно стереть с лица земли целую семью?

Ответ напрашивался сам собою, и он был настолько пугающим, что я даже остановился, пытаясь побороть в себе подступившую волну тошнотворного страха.

Мой брат сам принадлежал к военной элите, и этот ремешок запросто мог оказаться от его сандалии.

Не кто иной, как братец, поведал мне о военной вылазке в Койоакан. И мне тогда еще показалось, что он знает больше, чем говорит, и держался он до странного неуверенно, словно боялся сболтнуть лишнего. Он был из тех, кто привык подчиняться приказам и выполнять их с безжалостной решимостью. С другой стороны, более набожного, стойкого и непреклонного человека мне в жизни не доводилось встречать. И до случившегося в той деревне он никогда бы не опустился — от кого бы ни исходил тот приказ.

— Нет, — пробормотал я, глотая тяжелый ком в горле. — Не мог он…

Я брел, замедляя шаг, не в силах отделаться от этой ужасной мысли, пока на последнем перед домом повороте она сама не вылетела у меня из головы при встрече с новой смертью.