Дом главного министра стоял на берегу широкого канала. Мой хозяин при желании мог подниматься в свои покои прямо из каноэ по ступенькам, ведущим от самой воды. Это по ним три дня назад притащил меня к хозяину для сурового разговора его ретивый слуга. Сегодня, как и в тот раз, передо мной стояла задача поскорее прошмыгнуть в свою конуру и свернуться там калачиком на циновке.

Но, еще подходя к лестнице, я понял: этого не произойдет. На ступеньках толпился народ — кто стоял, кто сидел в нетерпеливом ожидании. Несколько человек равнодушно скользнули по мне глазами и тут же снова уставились на воду канала. Поднявшись повыше и обернувшись, я понял причину, по которой они здесь собрались.

За спиной у меня кто-то сказал:

— Его светлость господни главный министр скоро будет.

Толпа одобрительно загудела, словно появление моего хозяина могло помочь делу. Не отрывая глаз от предмета, плавающего в воде, я спросил:

— Кто-нибудь послал за жрецом?

Ни мой хозяин, ни его слуга пока не появлялись, остальная дворня, похоже, пребывала в растерянности от страха, поэтому я взял руководство на себя.

Прежде всего я распорядился расчистить канал перед домом, велев лодкам причаливать только в двух местах на противоположном берегу. Вскоре на каноэ прибыли двое жрецов и принялись шестами вылавливать из воды тело.

— Утопленники — это наша работа, — напомнил мне один из них. Тела утопленников, как и их души, принадлежали богу дождя, поэтому никто, кроме жреца, не имел права прикасаться к ним.

— Только притащите тело сюда, — раздраженно сказал я. — Его светлость захочет узнать, кто был этот человек и что с ним случилось на земле, а не что станется с его душой.

Искать тело жрецам не пришлось, так как оно плавало на поверхности. Скорее всего оно было сброшено в воду уже после наступления темноты, иначе его заметили бы раньше. Зато вытащить утопленника оказалось делом на удивление трудным. Зацепив тело шестами, жрецы обнаружили, что оно не двигается с места. Дважды они чуть не перевернулись в лодке и только после этого, скинув плащи, принялись шарить шестами по воде, чтобы выяснить причину этого. Издалека они напоминали журавлей, подкарауливающих рыбу в озере.

Вскоре они обнаружили веревку и вытянули за нее камень, привязанный к ногам утопленника в качестве груза. Втащив тело в лодку, они лишь бегло осмотрели его и погребли к берегу. Из лодки они вышли с нескрываемым чувством облегчения на лицах.

— Ты правильно сделал, что позвал нас, только это и впрямь не наше дело, — сказал мне более молодой жрец. — Это не утопленник. У него глотка перерезана.

Этим и объяснялось облегчение на лицах жрецов — ибо в таком случае они не должны были хоронить тело. Людей, нашедших смерть от воды, не сжигали, по обыкновению, а закапывали в землю в сидячей позе, как правило, в их собственном дворе. Понятно, что задача это была не из приятных. Кому же хочется возиться с раздутым, осклизлым, наполовину объеденным рыбами, смердящим телом?

— Эй, кто-нибудь, принесите факел! — распорядился я, вглядываясь в темное дно лодки.

Мертвец оказался голым. В глаза сразу бросалась его худоба, граничащая с истощением. Сбившиеся на одну сторону волосы были длинными, глаза и рот широко раскрыты, будто в ужасе.

Резаная рана на горле являлась смертельной, но далеко не единственной. Тело было сплошь покрыто какими-то странными отметинами самых разных форм и размеров — от аккуратных точечных проколов до длиннющих уродливо вспученных шрамов.

— В воде пробыл недолго, так я скажу, — заметил у меня за спиной словоохотливый молодой жрец. — Распухнуть еще не успел, и кожа не посинела. Да и не воняет пока.

Кто-то протянул мне горящий факел, и я взобрался в лодку. Жрецы втащили в нее утопленника не полностью, оставив его ноги в воде. Я по одной перетянул их вовнутрь и внимательно изучил веревку, после чего заметил вслух:

— Тот, кто бросил тело в канал перед домом моего хозяина, рассчитывал, что мы обнаружим его утром.

— Выходит, это нечто вроде послания? — снова подал голос молодой жрец. Поразмыслив над его словами, я пришел к выводу, что парню не откажешь в сообразительности.

— Скорее, часть послания, — поправил его я. — Само-то тело не слишком о многом говорит, не так ли?

Я разглядывал голого мертвеца и хмурился. После сегодняшних событий новая неопознанная жертва вызывала у меня только замешательство. Неужели его и впрямь убили, только чтобы сделать посланием? Но если так, то где же остальное? Где ключ, который мог бы объяснить, в чем заключается угроза или предупреждение? Я подумал о каком-нибудь письме, но на теле явно не имелось ни одного места, где его можно было бы спрятать. Я принялся изучать расположение ран и отметин, пытаясь найти какой-нибудь знак или узор, но так ничего и не обнаружил. Потом я снова осмотрел голову, там-то и находился ответ.

— Интересно… — Я раздвинул длинные мокрые волосы мертвеца, липнувшие к моим пальцам как паутина. Под ними я нащупал что-то более шероховатое и жесткое, нежели человеческая кожа. Разумеется, это не бумага, подумал я, вытянув из-под волос кусок какого-то материала. Бумага размокла бы в воде и развалилась.

А на этом куске кем-то были начертаны знаки. Послание составлялось второпях, и чернила слегка размылись, но прочесть, что там было написано, не составляло труда. Я сразу понял: там нацарапано имя.

— По крайней мере теперь хоть будем знать, как его звали.

Я разглядывал каракули — жирная точка, череп, символическая фигурка человека с мечом, стоящего на дорожке.

— Семикицли Яот. — Снова и снова я бубнил себе под нос прочитанное, и клочок дрожал в моих руках.

Семикицли означало «одна смерть», Яот — «враг», но начертанные вместе они составляли мое имя.

— Это что же, шутка? — возмутился я, вылезая из лодки. — Это вы подсунули записку? — Я обернулся к жрецу.

Но вместо жреца передо мной стоял мой хозяин, а рядом его слуга. Оба таращились на меня в полнейшем недоумении.

Первым пришел в себя слуга. Осторожно обойдя хозяина, он взял у меня из рук записку:

— Дай-ка ее сюда, Яот.

Хозяин мой, казалось, напрочь потерял дар речи. Выпучив глаза и раскрыв рот, он таращился на мертвое тело в лодке. Слуга сунул в его онемевшие пальцы записку. Кто-то забрал у меня факел и посветил хозяину.

Но он будто не замечал записки в своих руках. Казалось, он был безразличен ко всему, кроме этого мертвого тела. Никто не осмеливался говорить, даже шепотом, поэтому в тишине четко раздавалось его дыхание — не совсем здоровое: частое, прерывистое и клокочущее.

Наконец он нарушил молчание, спросив:

— Кто это сделал?

— Мой господин!.. — залебезил слуга. — Быть может, эта записка…