– Да, невезуха.

4

Ах, белая птица в синем небе – мечта, улетевшая за горизонт! До тебя ли сейчас, если даже тяжёлого в полёте фазана, и то взять не удаётся.

– Ладно, не горюй, – благодушие и беспечность в голосе Виктора звучали чуть сильнее, чем следовало. – Сам говорил, на охоте всякое бывает. Поедем с лодки плотву удить.

Помолчали, прислушиваясь, как скулят и тявкают, будто плачут от досады, собаки.

– А как же твоё кино?

– Да ну его, я снимать устал.

– Это потому что без добычи. Когда не везёт, всегда устаёшь. Собачий скулёж становился невыносимым. Выругавшись, Вадимыч схватил ружьё и, не вставая, выстрелил вверх. Скулёж прекратился. Слышно было, как, раздвигая жёсткую траву, бегут к ним собаки.

– Ладно, поехали.

Мотоцикл, урча, дёрнулся и пошёл. Собаки прыгали в люльку на ходу. Доехать бы, повторял про себя Костин, взлетая вверх за спиной Вадимыча на выемках и кочках, чувствуя, что мотоцикл непременно вырвется из-под них, если руки впавшего в мрачный азарт егеря хоть на секунду выпустят руль.

Здесь, в низине, река окаймляла петлёй невысокий кустарник. Непересушенная трава мягко пружинила. И первый же фазан, тяжело и шумно взлетевший, попал под выстрел.

Костин кинулся было снимать, как он бьётся в траве, но собаки подняли другого, и егерь, прицелившись, тихо окликнул Виктора. Поймав фазана в кадр, Костин ответил: «Есть!» – и Вадимыч выстрелил. Птица кувырком полетела вниз, и оттуда, куда она упала, всполошенно взлетели сразу два фазана.

Вадимыч, разломив ружьё, менял патроны. Этих-то птичек он, конечно, упустит, решил Костин, и через глазок кинокамеры увидел, как егерь, щёлкнув ружьём, тут же, почти не целясь, выстрелил – раз, второй. И обе птицы, будто обо что-то ударившись, стали падать.

Егерь двигался меж кустов не останавливаясь. Казалось, он пританцовывал, такими лёгкими и быстрыми были его движения. Костин с трудом успевал за ним – тот уходил из кадра, а непременно нужно было снять его крупно – поворот головы, сжатый рот, острый блеск глаз.

Виктор забегал вперёд, приседал, снимая снизу, любовался свободой и точностью его движений. И когда фазан взлетел позади Виктора и выстрел грохнул совсем рядом, стегнув лицо горячим ветром, он не успел испугаться. А Вадимыч, нахмурившись было, засмеялся и подмигнул.

Егерь был удал и ловок и счастлив от того, что может, наконец-то, показать своё мастерство. И Костин, заражённый его удалью, ломился сквозь кусты, обдирая в кровь лицо и руки, задыхался, стрекоча кинокамерой, повторяя шёпотом одно нелепое слово, почему-то больше всего подходившее сейчас к его сумбурному состоянию: «Проклятье!.. Проклятье!..»

Он снимал окаймлённый рекой кустарник, Вадимыча, собиравшего подстреленных птиц, собак, вертевшихся рядом. Крупно снял руки егеря – как они укладывали фазанов в люльку. Наконец, сели. Тронулись. Собаки повизгивали, стукаясь о борта люльки, лапы их разъезжались на скользких фазаньих тушках.

– Ну, что, на этот раз получилось? – спросил Вадимыч, повернув голову. – Теперь гуся снимем.

Как уверен он, как раскован и красив в этой уверенности!.. Включён мотор азарта. Не остановился бы только, не заглох.

Белая птица в синем небе – ах, дьявольщина, как это может быть необыкновенно!.. Костин представил себе полутёмную комнату, освещённые дрожащими отсветами лица гостей, и на большом, в полстены, экране – медленно падавшую в густой синеве большую птицу.

У дома Вадимыч резко затормозил. Собаки с визгом вылетели из люльки, понеслись по двору, взлетели на крыльцо, затоптались вокруг Веры, громко стуча хвостами по её клеёнчатому фартуку.

– Ну, значит, с полем, – заулыбалась Вера.

По тропинке, от прогала в тростниковой крепи, торопились к дому мальчишки – две маленьких копии Вадимыча. Вера подошла, заглянула в люльку, охнула.

– Где это вы их, столько?

Вадимыч кепкой стряхивал с себя пыль, поднимался на крыльцо – почему-то медлил с ответом. Наконец, входя в растворённую дверь, сказал:

– Да в займище.

– Так у тебя ж там заказник! – испуганно крикнула ему вслед Вера.

Было слышно, как Вадимыч разувался в коридоре, стуча сапогами.

– Будем считать, что ему срок вышел, – откликнулся сердито.

И тут же с грубоватой напористостью спросил:

– Поесть-то дашь?

5

…В тех же кустах, что и утром, на пологом спуске к воде, они затаились. Солнце соскальзывало в тонкие облака, отражаясь в воде алым пятном, раздробленным мелкой рябью. За речным поворотом, над кромкой тростника взлетали утки, уносились в степь, возвращались обратно. Из непроходимой тростниковой чащи слышалось их звонкое кряканье, обманчиво-близкое, как всегда на воде. Его перебивал осторожный, похожий на приглушённый разговор, гусиный гогот.

Вот поднялись над тростником три больших птицы, сделали круг и цепочкой неторопливо потянулись к острову, медленно укрупняясь в глазке кинокамеры – вытянутые шеи, плавные взмахи крыльев. Наконец-то!..

Они так хорошо шли – не слишком высоко и не очень низко, что было ясно: сейчас он, Костин, снимет свои самые пронзительные кадры. А какие у птиц громадные крылья! У первой металлически отблёскивает на солнце клюв, перья подкрашены розовым, и видно, как воздух пружинит под крыльями. Будто сам летишь, глядя на неё.

Наконец они пошли на снижение. Жужжит кинокамера. Вадимыч медлит, подпускает, наверное, как можно ближе.

Это было нелепо до неправдоподобия: грохот двух выстрелов – дуплетом, крики птиц, ругань егеря. Промах! Гуси, взмыв вверх, уходили в степь. Костин смотрел, как Вадимыч, разломив ружьё, пытается вытащить патроны: у него дрожали руки.

– Не иначе ворожит кто-то, – бормотал он. – Но гуся мы с тобой всё равно возьмём. Провалиться мне, если нет!

Солнце уже ушло, облака медленно гасли. Стих ветер. Сумерки заволакивали кудрявую растительность острова. Вадимыч, привстав, осмотрелся.

– Пойду туда, там стрелять удобнее.

Раздвигая ветки, он спустился к реке, бормоча: «Провалиться мне, если…» Был слышен негромкий плеск – это он осторожно брёл по мелководью. Его фигура помаячила на тускло отблёскивающей воде и растворилась в темноте острова.

А минут через десять Костин опустил в чехол ненужную уже кинокамеру и взглянул вверх, высматривая в блёклом небе слабые проблески звёзд. И тут опять, как утром, воздух над его головой распороло уже знакомым вибрирующим звуком: летели гуси, опять – с рисовых чеков. Летели низко, будто падая в мягкую темноту острова.

Он успел увидеть их силуэты, сверкнуло пламя, грохнули выстрелы – один и тут же второй. Птицы рванулись вверх, раздирая ночную тишину резкими криками, но одна из них скользнула вниз, упала, глухо ударившись о землю.