Но времени всегда мало. И у юных, которые стайками сбившись, чирикают в барах и дискотеках, в кофейнях и на посиделках, таская в ушах мызыкальные шлейфы последних шлягеров, перемалывают косточки новостей и недругов на ристалищах в грязном снегу за заборами тюрем и за гаражами возле унылых подворий. Почти нет его и у пожилых, вперивших полуостановившиеся глаза в бешено крутящиеся циферблаты и надменно капающие краны. Времени всегда мало, как и денег. Недаром говорят – " время – деньги", или " время – деньги хитрых". Тогда получается, не вполне так рассуждал Воробей, что оно – разменная монета или купюра, которую индивид отдает за право пользоваться жизнью. Потом, как оно движется? Быстро или медленно? И вообще, умеет ли оно двигаться, ползти, лететь или прыгать. Земноводное оно или водится всюду – и перед, и за, и внутри звезд. А что звездам время! Им бы лишь правильно поставили перед оком телескопа будильник " большого взрыва". Но, конечно, полную чушь несут те, для которых время – река, в которую не войти дважды. Будто бы – раз выпал из времени, и каюк. Скорее, это безвинный не пьянящий кисель, сваренный старым усталым поваром и подтухший, в тонком клее которого человечки хоронят свои надежды. Значит, время – кладбище, на котором нужно поставить крест. Вот совершенно в отсутствии, слава богу, таких пегих мыслишек и сигал Воробей по родному городу. И правда, какой молодой, почти бы в другое время боевой комсомолец, придумает такую чепуху.

Побывал он, среди прочих бесполезных мест и на чердачке одного старого работника бывшей Горсправки, теперь разбитого астмой инвалида на кресле-качалке, окруженного тоннами поднятых им уворованных бывших анкет и справок. Тот порылся, залез в груду бумаг, так, что виднелись только рифленые резиновые пятки его тапок и доносилось кудахтанье и сиплый кашель. Ничего не нашлось. Но все же инвалид пятьдесят рублей затребовал, уверяя, что, все равно: – " горсправка платная", время-то ушло, пока рылся, а куда ушло – не пояснил. Но, получив купюрку, посоветовал все же податься в горбольницу, в отделение-роддом, в богатый их фамильный архив. Туда молодой журналист и перепорхнул.

В глубоком подвале-архиве роддома полуглухая толстуха в очках долго рассматривала Воробья, будто удивлялась, как такой мог на свет появиться. Потом почему-то велела встать-присесть три раза и пощупала пульс. Чем и удовлетворилась. Семь раз, роясь на полках с амбарными книгами, переспросила фамилию, и все же – черт! – нашла. " Есть какой-то" – говорит. " Почему "какой – то" – вскричал Воробей. – Какая-то!"

– Нам-то лучше знать, она – рожала, а он – записан, – и посмотрела строго, как на неудавшийся плод. И пошуршала пальцами.

Воробей вытянул полтинник.

– Ну что, Вы хохочите над медициной? – удивилась рожальный архивариус.

Воробей заменил, скрепя сердце и скрипя тощим портмоне, на стольник.

" Ну Вы что…" – начала толстуха. Но Воробей в ловушку повитушке не влетел. Он гордо поднялся: " Я тут у вас не крез, чтобы разоряться. Я и так семьдесят переплачиваю. И красная цена вашего новорожденного в такой антисанитарии тридцатник". И тут же был благосклонно ограблен и получил справку.

Фамилия такая-то. Молодая роженица. По самой – ничего. Это когда ж родила? Восемнадцать…девятнадцать лет тому. Где пол – прочерк. И ошибочно вписано – мальчик. Так не пишут, пишут – "муж." Выписалась без номера прикрепленной поликлинники и адреса. Все. И идите отсюда. Здесь строго неположено. " Здесь дезинфекция дизинтерии", – пояснила толстуха, перешагивая через дымящийся ручеек капающей канализации.

Тогда Воробей тут же родил без мук одну идею и помчался к сине-зеленым за помощником-барабанщиком. Однако в штаб-квартире ни синих, ни зеленых не оказалось, а с понурым видом и серым лицом на стуле лишь сидела новообращенная партийка Элоиза и грызла морковь. Она подняла глаза на всклоченного Воробья и сообщила:

– Все ушли на фронт с плакатом. Сначала на шляпную фабрику, а потом на митинг монумента…

Воробей шлепнул себя по клюву: " Дурак, дурак. Мне же обязательно там быть. Фирма-газета платит. Черт, дьявол, Агасфер".

Элоиза перекрестилась.

– Ты что-ли верующая? – спросил журналист.

– С чего это? – удивилась грустная Элоиза. – А завтра у Июлия день рождения.

– Ну, ты вообще! – воскликнул журналист.

– Я вообще. Ага. Они, – показала Элоиза в сторону кухни, – конечно, готовятся. Речь, патефон. Но еды в доме нету, на стол. Селедки, картофель. Денег у меня совсем не осталось, – подняла она слезные глаза на Воробья. – Всю зарплату от аванса ухнула на сволочь.

– Черт, – повторил Воробей, но Элоиза не шелохнулась. – Снимай юбку, – крикнул Воробей. – Наволочку с подушки тоже снимай.

– Ты че, вспотел что ли! – возмутилась Элоиза. – Я тебе не подстилка-салфетка, могу и…

Но все обошлось, и через двадцать минут Воробей уже был у монумента, где чернела изрядная кучка народа и слышались микрофонные гортанные речи.

Здесь надо прерваться и, чтобы разъяснить про кучку, сообщить следующее. День, или два, не исчез из истории города бесследно. Много случилось всего, но главное – исчезла одна вещь, по поводу чего и собрался на центральной площади перед монументом солидный митинг.

Исчезла голова. Была ли она также варварски экспроприирована у многострадального памятника местным Дантоном или Робеспьером, или пропала иным, под пассы какого-нибудь начинающего "гробового" или "чумака", оккультным способом, не ясно. Теперь грустный памятник бывшего вождя оказался покрыт серой, свисающей помпезными складками попоной, и Воробей уже ранним утром обо всем этом знал, но из-за роженицы из головы повылетало.

На импровизированной трибуне, роль которой безгласно играл метровой высоты постамент скульптуры, расположилось местное начальство. Если смотреть со стороны толпы, в которой виднелись в основном чиновные лица из областных, да и более несущественные – кислые мужские из подведомственных котельных в грязных телогреях и кое-какие женские из ближних жэков, – то слева от микрофона стояли рядком вице-губернатор, красный директор Евграф Бодяев, начальник электричества и некоторые иные схожие лица, а справа – крупный банкир из "Гудбанка", двое-трое китайских синих товарищей, приехавших дружить, и еще какие-то основательные лица.

Вице-губернатор взялся за микрофон, и голос сзади толпы, где помещались небольшие надгробия динамиков, возвестил:

– Митинг-совещание с общественностью и народом населения области по проекту реконструкции памятника искусства объявляю…

Динамики щелкнули, сожрали концовку речевки, но и так все было ясно.

И, правда, вспомните: мартовская контрреволюция, апрельские неспокойные по весне тезисы и пр. – вот и сейчас в головы местных вождей втемяшилась прекрасная идея – раз, к месту, голова с плеч улетучилась, то он – это теперь вовсе не "он", а совсем какой-то другой неизвестный металл-заготовка. Что сварганить на бронзовых усталых плечах – дело немудреное, но отсебятина здесь чревата, и решили посоветоваться с народом. Ход "конем".