– По-моему, сэр, – сказал Толбот, – страшно, когда тебя преследует Джек Кетч… Но если бы я совершил преступление, лучше бы он за мной гнался, чем Анри Банколен.

И широко распахнул дверь.

…Не с кем мне поболтать,

Только с самим собой,

Не с кем мне погулять,

Впрочем, я рад тихонько на полке стоять!…

В каком-то призрачном свете призрачный голос жаловался под легкое шарканье ног, плаксиво поднялся на высокую ноту, утонул в глухом любовном вопле корнетов. На полутемной танцевальной площадке двигалась сотня разноцветных разгоряченных ног, две из которых были моими. Нас плотно со всех сторон окружали танцующие, волны жара проникали под воротник, туманили голову вместе с шампанским и грохотом барабанов. Но, танцуя, я видел ресницы прижимавшейся ко мне Шэрон, выражение ее глаз и по многим причинам надеялся, что музыка оборвется не скоро…

Весь вечер после обеда мы бродили по вечерним клубам, где можно заказать ужин из трех сандвичей, каждый размером в квадратный дюйм, и выпить шампанского, пока официант не вырвет из рук бутылку. Все, разумеется, началось с предложения Шэрон пообедать в каком-нибудь истинном, не испорченном лондонском заведении.

Если нормальный интеллигентный человек способен в Париже чему-нибудь научиться, то он учится опасаться тех, кто сулит привести его в потрясающий ресторан, который никому не известен. Именно подобные рестораны известны всем и каждому. Чем он меньше и неприметнее, чем трудней отыскать его в путанице переулков, тем вернее оказываешься в шумном аду, битком набитом толпами ретивых Колумбов. Когда приезжие меня просят в Париже отвести их в какое-нибудь настоящее неиспорченное заведение, я обычно предлагаю «Ритц». Для хорошего обеда необходимы три вещи: еда, вино и уединение. Короче говоря, за обеденным столом очень приятно беседовать и философствовать, но весьма неприятно, когда твои философствования слышны всем вокруг. Ох уж мне эти тесные парижские кабинки, где с каждым болтуном сталкиваешься локтями, хуже того, где вынужден слушать соседей, причем они тебя тоже слышат! Вопли, толкающиеся официанты, оглушительный шум! В Париже остались три приятных ресторана, терпимых лишь благодаря их широкой известности, из-за чего туда никто не ходит.

Но романтическая душа Шэрон жаждала оригинального заведения, и мы туда отправились. К моему удивлению, там скопилось сравнительно мало вечерних платьев и белых галстуков, и я был глубоко признателен Шэрон, ибо заведение специализировалось на самом благородном напитке – на пиве. Очаровательные и щепетильные дамы вроде Шэрон пьют пиво исключительно в «настоящих» пивных… Шэрон была в тот вечер в замечательном настроении, в сверкающем платье на фоне темных дубовых панелей, пила «Пилзнер» из высокой кружки. Я честно уподобил цвет ее глаз с цветом этого несравненного пива. Взгляд их, нежный, полный обещаний, проникал в самую душу, как пиво «Пилзнер». Впрочем, почему-то она не сочла комплимент поэтичным.

Потом ей захотелось потанцевать, и мы начали бродить по разным местам. Танцевали под разные песенки и мелодии, пока я не сообразил, что мы очутились в «Пещере Аладдина». Это заведение интересовало меня. Доллингс весьма точно его описал.

Из белых шаров на шпилях мечетей лился лунный голубой мерцающий свет. Столики прятались в тени карликовых деревьев с серебряными плодами, вокруг живо трепетали крахмальные юбки, сверкали драгоценности на женской коже. Тихое бормотание, редкий смех – можно было подумать, будто в зале пусто. Невидимые музыканты гулко играли джазовую музыку, синий луч прожектора высвечивал джентльмена в красной феске, в переливчатых мешковатых штанах, который одиноко стоял посреди целого акра полированного паркета и жалобно пел про родную маму в Багдаде.

Мы с Шэрон сидели в дальнем углу, где сильно пахло специями, за высокими кружками, игравшими в тени массой разнообразных оттенков. Скатерть на столе сияла мертвенной белизной, слабые блики мерцали на краях кружек, на темно-золотистых волосах. Мы разговаривали, наливая себе из бутылки, покрывшейся тепловатыми каплями, оркестр наигрывал старые вальсы, навевавшие мечты. Вальсы кружили в сумерках, сперва тихо, потом громче, пронзая сердце; призрачные, окутанные плащами, они бросали лучики света в потайные уголки души… Я видел перед собой бледное лицо Шэрон, вопросительно блестевшие глаза, слабую, нерешительную улыбку, чуть-чуть изогнувшую полные губы. Кругом стоял гул, будто вдали рокотал водопад. И сон стал еще нереальней, когда мы с легкостью сказали то, чего никогда раньше не говорили, – что мы любим друг друга. Теперь мерцающий свет полностью высветил ее лицо, и я знал, что мы оба безумно взволнованы, словно сбросили с себя оковы, и сердца наши заколотились в экстазе.

Экстаз. Я вновь пишу это слово, но в нем не отражаются пламя и песня. Смешные ничтожные люди слишком суетны, слишком глупы, чересчур подозрительны для подобного чувства, а когда оно пришло, сковывавшие цепи со звоном лопнули, и нас с силой бросило друг к другу. Завтра мы вместе уедем, и больше ничто нас не разлучит. Мы не произносили ни слова, пронзенные бурными волнами, пробегавшими сквозь слившиеся в поцелуе губы. Ошеломление, вырвавшаяся на свободу радость, полет в окружающем хаосе… Мелодия вальса стихла в его темном водовороте. Если бы кто-то вгляделся в окутавшую нас тень, то увидел бы лишь огоньки недокуренных сигарет в наших опущенных руках и стелющийся по полу дымок.

Впрочем, я рассказываю историю убийства…

Около полуночи, дрожа от холода, я поднимался по лестнице клуба «Бримстон». Туман разошелся, в темной безлунной ночи в свете фонарей поблескивали редкие ленивые хлопья снега. Под окном у лестничных перил неподвижно стоял человек…

В вестибюле было пусто. Даже в этом сонном клубе всегда слышен какой-нибудь шум – разговоры в гостиной, стук бильярдных шаров, звон бокалов в баре. А сейчас не раздавалось ни звука, нигде не было ни единой души. Лифт спустился, и никто из него не вышел. Мои шаги гулко звучали на мраморном полу, слабые круглые газовые горелки на стенах в такт мигали.

В топке камина в гостиной дымился слабый огонь, в темноте пылали несколько красных углей. И тут не была зажжена ни одна лампа. Я уже приготовился опустить дверные портьеры, как вроде бы разглядел у окна неясный силуэт, неподвижный мужской профиль. Уличный фонарь бросал в окно бледный, тусклый свет; мужчина как бы улыбался.

Было что-то столь неестественное в замершей улыбавшейся темной фигуре, что я инстинктивно чуть не щелкнул выключателем. Однако скоро перестаешь удивляться странностям членов этого странного клуба. Если кому-то нравится сидеть в темноте, это его личное дело… Заметив другую фигуру на лестнице, я почувствовал себя в неком призрачном мире.

Опустив портьеры, вернулся в вестибюль. За стойкой никого – проклятье! Банколен должен был что-нибудь мне передать. Я окликнул лифтера, оклик эхом раскатился, не получив ответа. Заглянул в другие комнаты внизу – везде пусто. Наконец, зашел в пустую бильярдную, куда мы вчера принесли труп шофера. За окнами мелькал слабый огонек, смутно виднелся стол, в комнате стоял сырой, промозглый холод. Закрывая дверь, я на мгновение замешкался и оглянулся. Еще одна молчаливая фигура сидит на подоконнике?