Лечащий посмотрел на часы. Как хорошо вы рассказываете! Как будто филологический дух Галины Алексеевны глаголет вашими устами. Но мне, извините, честное слово пора. Заседание. Мы часто заседаем, поэтому так редко видим наших любимых пациентов. Но у вас, кажется, все стабильно. Завтра, надеюсь, мы опять встретимся.

Он убежал, оставив меня одного. Галина была не здесь. Инка Зайцева не в счет. Вам бы такую стабильность, доктор!

Летнее солнце адски нагревало палату через окно, герметично оклеенное по периметру бумажными лентами с синей печатью и надписью от руки «утепление: октябрь 1998». Настенный календарь праздновал год Огненной крысы (1996). Время умерло раньше нас. Древний советский вентилятор гонял по комнате застойный воздух прошлого века. Пять его саперных лопаток, пять затупившихся клинков месили воздух с противным скрежетом. Они качались, как зубы страдающего цингой дракона. Галина хваталась за голову.

– Тебе дует? Выключить? – спрашивал я.

– Дима летит, – бормотала она, глядя в потолок. – За мной.

Эта сцена повторялась каждый день. Как только я запускал вентилятор, чтобы спасти нас от тепловой смерти, бабушка начинала поправлять волосы, прихорашиваясь к возвращению мужа, готовясь взойти на борт его самолета, словно первая леди. Но он все не появлялся, и ожидание вытягивало из нее последние силы. Рука свешивалась с кровати. Веки опускались. Я с тревогой слушал ее дыхание, оно было неровным, обиженным. Дима забыл про нее, развлекаясь в своем царстве бесплатного мороженого.

Ревность оказалась последним якорем, удерживающим Галину. Лежа под вентилятором, она переживала, что Дима прямо сейчас крутит роман с американкой из племени апачей, которую звали А-36. Грозная и прекрасная, несущая двухсоткилограммовые яйца смерти, она имела по два пулемета в каждом крыле, но со всей амуницией была легкой и верткой, как нимфетка. В своих письмах Дима так нахваливал птичку, что Галя ревновала по-настоящему, воображая небесное тело, в которое забирается ее жених. Земных соперниц у Гали не было, но вот американка…

Они подолгу оставались совсем одни там, за облаками, Дима и А-36. В сорок третьем году они встречались чуть не каждый месяц. Он мчался к ней через всю страну и Берингов пролив. Ласковая Аляска ждала советского птицелова, поила его лунным светом, кормила бутербродом из тучной коровы и пшеничного хлеба, подносила к его устам крепкий «кэмел» и бензиновую зажигалку. Но Дима отказывался, потому что любил «Беломор» и прикуривать спичкой от каблука. После обеда он залезал в американку и уходил на Запад, чтобы, пройдя над проливом, вновь оказаться на Востоке. Джаз приятно шипел в радиоприемнике до советского берега, а затем пропадал. Земля под крылом самолета была пуста и безвидна, от Чукотки до Байкала. Дима проносился над ней, как дух божий. Это нахальное сравнение часто приходило ему на ум во время долгого ночного полета. Он и вправду так себя чувствовал, этот пацан за штурвалом: как молодой бог, еще не отдавший команду да будет свет. В кабине темно, только фосфорные зеленые стрелки трепещут на приборной панели и тлеет огонек папиросы. Больше ничего. Беззвездная пустота вокруг и блаженство внутри. Он еще не совершил ошибки творения.

После работы они парились в бане на авиабазе, молодые боги, у которых все было впереди.

– Ну, как новая американка? – спрашивал кто-то, охаживая березой худые ягодицы Димы.

– Такое выделывала! Ты не поверишь, – отвечал Дима, блаженно улыбаясь сквозь густой пар.

Пар становится облаком, а облако – потолком. Крутится-вертится над головой пропеллер воображаемого самолета. Переживая нелепую ревность, бабушка извиняется за то, что ничего не может с этим поделать. За всю эту жизнь. За то, что страшно далека от идеала платиновой блондинки.

– Извини, извини, – повторяет она. – Все исправить. Галина исправит, – и проваливается в молодость, в Нескучный сад.

Не хотел говорить, но скажу. Во время дежурства в больнице я искал понятие о смерти. Держал руку на пульсе, глядя на часы, представляя, что эта секунда – последняя. Раз – и всё. Еще раз – и опять всё. И больше ничего.

Конечно, таким способом шедевра достичь нельзя, но какой-то успех есть.

Конец

Я думал, мы больше не увидимся и последней страницей книги станет мраморная плита с двумя фотографиями, датами, именами-отчествами, цветами – все, как положено у людей. Но я ошибся.

Лет через десять после их смерти я побывал в Нормандии. Не совсем один. У меня была спутница, пожелавшая остаться неназванной. Поэтому назову ее моя радость. Итак, нас было двое плюс два симпатичных русских бандита, владеющих настоящим замком в средневековом игрушечном городке на северо-западе Франции. Они не спешили рассказать, какой волшебный утюг помог им обрести эту чудесную недвижимость. Мы разговорились в самолете:

– Вы кто? – спросил один из них.

– Я… это… журналист.

Язык не поворачивается брякнуть «писатель».

– В смысле, шпион?

Моя радость сидела рядом. Черные очки, длинные ноги и загадочная улыбка подружки суперагента. Бандиты облизывались. Мы взаимно заинтриговали друг друга. Познакомились. Их звали Игорь и Олег. Вещий Олег и гордый варяг. Я сказал, что история, видимо, повторяется, ведь тысячу лет назад их предки оттяпали у французских королей целую страну. Они не поняли шутки. Какие предки? Какую страну? «Не умничай!» – шепнула моя радость. Варяги предложили бросить кости у них в замке. Мы согласились. Ночью кто-то обокрал ювелирный магазин по соседству. Но нас это не касалось. Наутро, за завтраком, было решено поехать в Дюнкерк, вчетвером, на веселый матросский фестиваль, где пьют шампанское и кидаются апельсинами. Парни уверяли, что движуха уже идет, но по дороге моя радость вычитала в Интернете, что фест начнется только через две недели.

И мы завернули в Дьепп, за устрицами и камнями. Припарковались на квадратной площади рыбного рынка у памятника какому-то шевалье в шляпе и при шпаге. Похож на Д’Артаньяна, но не он. В Нормандии есть свои герои. Зачем им тратить бронзу на гасконца? Игорь и Олег знают правильное место с нежнейшими устрицами. Они просят подождать их на площади. Моя радость хочет сидра, я хочу выкурить сигарету у памятника не-Д’Артаньяну, выйти на набережную и ни о чем не думать, повернувшись спиной к Европе. Мир счастливых пенсионеров. Детский мир. Куда ни приедешь – везде старички, катающие шары. Петанк, игра для ревматиков. Моржовые усы, трубки в зубах, последние волосинки на ветру. Старичок зовет друга в песочницу играть шариками: эй, Сезар, выходи! Что? Как он сказал? Сезар? С моря налетает холодный ветер, пробирающий до костей. Судьба обмахнулась веером возможностей. Это Дьепп, детка! На этом месте могла быть твоя бабушка. Этот дедушка мог быть твоим – герой и кавалер, он привез с войны невесту из заснеженной метельной страны. У нее была смешная фамилия Орлофф, ее предки владели рабами, а кто-то из них был любовником императрицы. Бабушка рассказывала сказки о России. О Ленине в красной рубахе, который правит тройкой быстрых коней. О красивых мужчинах, поющих во время дуэли. А еще там было много медведей и коммунистов. Но Сталин всех расстрелял. Осталась только нефть и КГБ. Но мне все равно хочется побывать в России, хотя я знаю, что это дорого и ни к чему. Очень странно чувствуешь себя в параллельном мире. Прямо перед собой я вижу Галину. Вон она – взвешивает серебряную сельдь лиловой женщине из Сенегала. Обычно в магазине работает внук, но иногда ей самой в радость постоять за прилавком, как в старые добрые времена. У нее отменное здоровье, она бодра в свои почти девяносто и с удовольствием разговаривает с покупателями о погоде. Вчера было ветрено, хорошо, что сегодня прояснилось, но завтра опять обещают дождь. Что вы говорите?! Какое дождливое лето! Надо бы поехать в Перпиньян, но я так не люблю эту южную кухню. Честно говоря, у меня изжога от чеснока. Шесть евро двадцать сантимов, силь ву пле. Мерси, мадам!