Проходящие мимо люди не обращали на Аиду Плаховну никакоговнимания. Для большинства она была просто препятствием –«старуха-которая-мешает-пройти». Один, здоровенный, нетрезво-валкий, небрежносмел ее рукой. Мамзелькина послушно отодвинулась, но мимоходом перевела на негокроткие глазки и, как Матвею показалось, запомнила.

Мамзелькина молчала, и Багров молчал, уступая дорогуспешащей на вокзалы толпе. Матвею отрешенно подумалось, что, оценивая другихлюдей, особенно тех, в которых он не заинтересован, человек ленится думать оних подробно. Ему проще соскользнуть на сложившийся стереотип, с которым удобножить. Причем стереотип преимущественно отрицательный. Ну там «бомж», «развелосьстариканов», «солдафон», «два идиота», «училка», «бандюган какой-то», «а этот ботанкуда вперся?». Так и идем, оставляя за собой толпы «уродов», и точно на весьмир натягиваем заразное одеяло своих мыслей.

Люди схлынули, поезд с Иркой унесся, и Мамзелькина с Матвеемостались на опустевшей станции.

– Принес? – спросила Аида у Матвея, оборачиваясь к нему. –Давай сюда!..

Багров сунул руку под свитер.

– Не здеся! Пошли отойдем! – сказала Плаховна и решительнонаправилась к будке дежурной по эскалаторам.

Почему-то будка оказалась пустой. Мамзелькина решительновдвинулась внутрь, уселась на стульчик, развернув его к Матвею, и протянуларучку.

– Вначале сердце! – потребовал тот, успев по дорогенабраться решимости.

Аида Плаховна задержала на нем лукавые глазки, но спорить нестала. Сунула руку в рюкзак и отдала банку. На этот раз банка не упрямилась, ипальцы сквозь нее не проходили. Была холодной и абсолютно заурядной. Всеговорило о том, что прежде, до сердца, в ней помещались огурчики или малиновоеваренье.

– Хранить в прохладном месте, но не замораживать! – сказалаМамзелькина насмешливо. – Давай тапереча ты!

Получив плащ, Аида Плаховна встала со стульчика, цепкими,как у бывалой гардеробщицы, ручками взяла его за вешалку и встряхнула.

– Ишь ты, как измялси! Разве ж можно так к весщамотноситься? Ишшо б в ботинок запихал! – произнесла она с укором.

Придирчиво ощупала подкладку, сняла с рукава нитку,озабоченно оглядела дырку на рукаве.

– А еще женщина называется! Хоть бы раз в год перетряхнула!– сказала она, явно имея в виду Фулону.

Матвей был убежден, что спокоен, но внезапно ощутил ладонямидрожь. Посмотрел и увидел, что сердце бьется так, что едва помещается в теснойбанке.

Аида Плаховна на банку не смотрела, но почему-то началапоочередно трогать все пуговицы. Багров видел, как ее большой палец с ломкимжелтоватым ногтем испытующе скользит по ним.

– А пугвачки-то! пугвачки какие! Блестяшшенькие! Крясота, даи только! – ехидно сказала она Матвею.

Сердце прыгнуло так, что едва не сорвало крышку. Чтобы невыдать себя, Багров опустил руку, но и так ощущал, как банка дрожит.

– Ну все? – сказал он намеренно грубо. – Иду я?

– Иди ты! – ласково повторила Мамзелькина. – Погоди-ка!Подержи плащик секунду, будь добренький!

Матвей удивленно взял плащ, не понимая, что старухасобирается делать. Пробормотав, что можно бы и косой, да только народ вокругбольно слабонервный, Аида Плаховна достала из кармана маленький, не длиннее пальца,раскладной ножик и ловко подпорола подкладку в том месте, где прежде ееощупывала.

Затем сунула внутрь руку и извлекла крошечную, с два ногтя,фигурку. Фигурка была из толстого непрозрачного стекла, но даже и оно не моглоскрыть, что внутри что-то сияет.

Мамзелькина мельком взглянула на нее и, вполнеудовлетворенная, упрятала в карман. Матвей не успел ничего толком рассмотреть.

– А плащ? – отупело спросил он.

– Он мне не нужен, – сказала Аида Плаховна.

– Как?

– Хочешь сам носи, хочешь Фулоне верни! Нам чужого ненадоть! А пугвачки упертые береги! Нетеряющиеся они. Лысая Гора, массоваяштамповка. И как отодрать ухитрился? На одной нитке висеть будут – неоторвутся! – сказала Мамзелькина, с нескрываемой насмешкой посмотрев на Матвея.

Закинув на плечо рюкзачок, Аида Плаховна сунула косу подмышку и исчезла. Багров остался один у пустой эскалаторной будки на станции«Комсомольская» с никому не нужным плащом на руке.

Перемещение армии фиксируется не по коннице, а по пешемурядовому солдату. И солдат этот не юный поджарый марафонец, а дядечка среднихлет, бывший слесарь или настройщик роялей, да еще и страдающий гастритом илиплоскостопием. Куда он дотопал – там и армия. Так и человек оценивается не поисключительному поступку, а по рядовому. Человек не такой, какой он спрезидентом на вручении ордена, а такой, какой он с нелюбимой, достающей еготеткой на кухне.

Эссиорх

Ромасюсик и суккуб Хнык приехали в три часа дня набетономешалке.

– Би-би! Бу-у-у-ууууу! – донесся восторженный вопль изкабины.

Бетономешалка снесла два столба рядом с резиденцией наБольшой Дмитровке и поневоле остановилась.

– Больсе не биби! – поведал все тот же голос.

Дверца с грохотом отвалилась, и из кабины выбрался Зигя.Очень довольный. Уже после Зиги из кабины вывалились придавленный Мамай,бледно-зеленый Ромасюсик и, как всегда, бойкий суккуб Хнык.

Обещая Зиге шоколадку, Ромасюсик и Хнык заманили бедолагу врезиденцию, где его поджидал Пуфс. Увидев хозяина, Зигя завопил и попыталсявышибить плечом дверь, но увы… Дверь коварно сместилась и подставила вместосебя стену.

Пуфс коснулся его ноги, и Зигя застыл, таращась в пустотупохожими на пуговицы глазами.

– Мы все сделали! – похвастался суккуб Хнык, стараясьпонадежнее отпечататься в зеркальных очках нового начальника.

– Нет, это мы все сделали! – оспорил Ромасюсик. – Ядогадался угнать бетономешалку! Я!

– Протестую! Слово «грузовик» первым произнес я! – взвизгнулХнык.

– Бетономешалка – больше, чем грузовик. Грузовиков миллионы.А она яркая, она вертится! Зигя едва увидел – сразу клюнул! Валькирия дажесандестэндить не успела, куда он подевался! – заявил Ромасюсик.

Хнык, которого нагло задвинули на задворки чужого успеха, невыдержал.