— Иннуль, ну прости меня, а? — покаянно пробормотала она. — Мне было так плохо, просто ужасно, хуже быть не может, честное слово! И я там… малость забылась и обо всех тоже забыла. Я, конечно, тебе по чисто конкретному делу звоню, но это просто предлог, честное слово! — Алёне и в самом деле так казалось сейчас. — Я очень хочу с тобой повидаться! Давай встретимся! Приходи ко мне, хочешь? Или завтра… в кондитерскую сходим, ты знаешь, на Пискунова, чуть ниже «Фэмили», на другой стороне, есть такая прелестная маленькая кофейня, там твои любименькие птифурчики… кофе-гляссе… Давай завтра туда сбегаем, а? Ч-ч…

Это она чуть не ляпнула: «Ч-черт, совершенно забыла, я завтра не могу в кондитерскую, у меня завтра шейпинг!» — но вовремя прикусила язык. Нельзя переносить встречу, Инка обидится до смерти! Ладно, пусть она ест птифурчики, а сама Алёна будет пить самый несладкий в мире кофе, в нем нет калорий и белков, что нежелательно употреблять в день тренировки даме, перманентно мечтающей о похудении и не имеющей сил это сделать раз и навсегда.

— Ч…чем плохо нам с тобой вместе кофе выпить, а? — очень ловко перескочила она через собственную заминку. — Ну скажи!

— Неплохо, конечно! — усмехнулась Инна, и голос ее малость подтаял. — А что я должна для тебя сделать, чем заплатить за эту встречу?

— Слушай, мне нужно узнать об одном человеке, фамилия его Смешарин…

Алёна торопливо пересказала приключившуюся с ней историю.

— Ни-че-го себе… — протянула Инна. — Неприятно. Вечно ты умудряешься попасть невесть куда. Как бы не пришлось Муравьева подключать!

— Ох, — тоскливо вздохнула Алёна. — Не пугай, мне и так страшно. Скажи, сколько тебе времени понадобится, чтобы координаты этого мужика добыть, а?

— Завтра все сделаю, — пообещала Инна. — Не обещаю, что прямо с утра, но сразу после обеда — точно. Давай встретимся часов в пять около облсуда на Покровке. А оттуда как раз и до кофейни два шага. Сможешь? Или опять что-нибудь придумаешь?

Алёне совершенно ничего придумывать не требовалось. С четырех до пяти у нее был шейпинг в ДК имени Свердлова, как раз напротив Облсуда — это хорошо. Кофе она будет пить без сахара — это можно, это дозволено самыми строгими шейпинг-правилами, и это тоже хорошо. Но к семи ей нужно быть в ресторане «Отдых Пятницы», а туда как раз час пилить, учитывая, что машины у нее нет, а до ресторана по Нижней набережной можно добраться только на тачке — или пешком. То есть на общение с подругой остается час. И за это время надо успеть и за жизнь обстоятельно поговорить, и информацию получить. А Инка любит долгое общение… Обидится, точно. Снова обидится на Алёну! Это плохо…

«Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления!» — отмахнулась наша легкомысленная героиня и с энтузиазмом сообщила утраченной, но вновь обретенной подруге, что — да, она будет счастлива встретиться с ней завтра в пять, возле здания суда, и попросила передать привет Леониду.

Отключаясь, Алёна вновь глянула на надпись на дисплее: «Новое сообщение (1)».

А может, это вовсе не Дракончег? Может, это мил-дружок Андрей, к примеру, хочет свиданку назначить? И чем же плохо на фоне расставания с Дракончегом повидаться с Андреем? Даже здорово — для исцеления страдающего (ну признайся — все же хоть самую малость, но оно страдает) сердца! А может, Дракончег не хочет расставаться, а?

Она открыла сообщение.

«Тогда зачем выяснять? — А, ну да, Алёна ведь написала, что она терпеть не может выяснять отношения с мужчинами! — Насчет терпения — извини, но не всегда все получается так, как мы хотим, обстоятельства иной раз бывают сильнее нас. — Ага, знаем мы эти обстоятельства, поехал в боулинг играть или вообще за очередной молоденькой юбочкой повлекся. — Насчет роли в жизни — НИКОГДА не претендовал ни на какую. Не сомневаюсь, что ее достойно исполнят многие новые мужчины в твоей жизни. Это всё». — И смайлик-улыбочка в конце.

Она написала ему — c'est tout… Дракончег не знает французского. Он со смехом рассказывал, что его мама преподает французский, а он так и не смог выучить ни единого слова, кроме «пардон» и «мерси». И Алёна представила, как он звонит маме и спрашивает ее, что это такое — «c'est tout», произнося небось се тут, на смеси французского с нижегородским, а мама смеется и поправляет его: неправильно ты произносишь, надо — се ту, что означает: «это всё»… А может, Дракончег лукавил, может, эти слова он и сам знал, невелика премудрость, в самом-то деле! Алёна усмехнулась: было в этом что-то отчаянно-мальчишеское, задорное и в то же время печальное — в том, что он закончил письмо к ней ее же словами. Это все… Ну что ж, у нее стало еще на одного любовника меньше. Сердце дрогнуло… Нет, конечно, свято место не бывает пусто, но таких, как Дракончег, возможно, больше и нет на свете. Его лицо, его глаза, его губы на ее губах… его губы повсюду, его тело; и ее губы везде, везде на этом теле… ну что же, все когда-нибудь кончается. Если уж она рассталась с Игорем, если смогла это пережить… Дракончег, при всем его победительном мужском очаровании — всего лишь заместитель. Всего лишь эпизод.

Она приложила руку к сердцу. Нет, не дрожит! А может, там и нет ничего, в том месте? Хотя что-то вроде бьется — ровно-ровно, спокойно-спокойно.

Ее сердце спокойно. Ее сердце не болит. Значит, и в самом деле — c'est tout.

Лерон открыла глаза и долго, тупо смотрела на какую-то красивую ткань, на которой она лежала вниз лицом. Это скатерть, что ли? Почему она лежит на скатерти? Но под ней явно не стол, они такими мягкими не бывают…

Постепенно в голове прояснилось, и она поняла, что лежит на постели, застеленной простыней, а эта простыня расписана совершенно немыслимыми рисунками. Такие рисунки Лерон видела только в книге об античном искусстве: изображения греческих и римских ваз цвета охры с черным. Странные такие фигуры, странные профили. Только в той книге люди, изображенные на вазах, занимались спортом или охотились, а здесь они занимаются любовью в самых разных позах. Ничего себе! Этакая античная «Камасутра». Странно спать в такой порнографической постели, наверное. Небось потом всякая непристойщина приснится.

При мысли о непристойщине Лерон поежилась и потянула на себя одеяло. Оно все сбилось в пододеяльнике, но Лерон не захотела его поправлять, а так и нагромоздила на себя душный, тяжелый ком. На ноги этого кома не хватало, они мигом озябли, тогда Лерон поджала их под живот и стала вспоминать, что было ночью. Да, непристойщина. Но нет, это был не сон. Это была реальность…

Как ни странно, несмотря на то, что голова с похмелья должна быть вроде бы тяжелой и мутной, она такой не была, и Лерон помнила все совершенно отчетливо. Каждую сцену. Каждое свое ощущение. И каждое слово Лариссы, говорившей: мол, мужчины — грубые скоты, неспособные ни подумать о женщине, ни толком позаботиться о ней. Подлинное понимание возможно не между мужчиной и женщиной, а только между женщинами, понимание на всех уровнях — от бытового до сексуального. Лерон ни в коем случае не должна смотреть на то, что происходит, как на некое извращение. Извращение — это то, что делают мужчины с женщинами. Даже в Библии сказано, что сношение между супругами должно осуществляться только для деторождения («Плодитесь и размножайтесь!»), а удовольствие — грех.