У старосты в тюрьме сложное положение. Он лицо как бы официальное и пограничное: выбирает его сход, а утверждает начальство. Последний факт настораживает арестантов. Тюрьма всегда управляется сама, начальство терпится по необходимости, но глубоко презирается. Сиделец, сносящийся с администрацией пусть даже и на выборной должности, рассматривается как возможный агент последней в арестантской среде; он может «бить плесом», доносить. Поэтому на старосте приём подаяний, контроль над артельной казной и распределение нарядов — и только. На сходе его голос равен голосу последнего «бруса».

Самые главные в тюрьме люди — это всё-таки фартовые. Хлебные должности заняты исключительно ими; они же придумали под себя кодекс поведения арестанта и строго следят за его соблюдением. Фартовые убеждены: тюрьма — это для них, она есть их мир, их право; все остальные придуманы, чтобы фартовым было кем повелевать и чем развлекаться.

Развлечения эти жестоки и разнообразны, и у них есть четкая цель: сломать и подчинить новых или непокорных арестантов. Челубей дважды за три дня видел «тёмную», когда человеку накидывали на голову армяк и жестоко били скопом. Зрелище для непривычного Якова было тяжелое; он и хотел бы вмешаться, защитить несчастного человека от бесконечно жестоких «деловых», но Лыков запретил. Объяснил просто и доходчиво:

— Мы можем с тобой побить, сместить, унизить любого фартового. Я могу изувечить даже «ивана», и тюрьма с этим согласится: то есть право сильного; лишь больше станут уважать. Но вот насаждать здесь принципы справедливости, защищать слабых, наказывать зло нам никто не даст. Тюрьма сама есть зло, и потому защищает свои основы люто. Нас просто зарежут во сне, и делу конец. Или сдадут администрации, которая охотно сгноит нас в карцере. Поскольку этой администрации легче и удобнее управлять тюрьмой через фартовых. От робингудов начальству одна морока, а «иваны» поддерживают внешний порядок. Кроме того, все тюремщики куплены сверху донизу, и за свой доход загрызут любого.

Сам Лыков быстро наладил отношения с Пасюком, старшим надзирателем и хозяином четвертого этажа: он просто давал ему каждое утро «буланый», по полтиннику с головы, и странных «спиридонов» обходило теперь даже начальство. Челубей отъелся на булках с галантиром[90]и приучился спать днем.

«Иван», весьма довольный тем, как Лыков избавил его от конкурента, подружился с лобовцами и едва ли не лебезил перед ними. Звали его Сашка Красный Туз. Известный в уголовном мире человек — Алексей читал о нем в агентурных сводках. Сосланный на каторгу за убийство (отсюда и кличка), он бежал с Карийских приисков и жил в столице по чужому паспорту. Занятием его было обирать торговцев кокаином, в роли которых выступали почти исключительно цыгане. Цыгане же его и сдали, в конце концов, полиции. Следствие по делу Красного Туза тянулось уже шестой месяц, доказать «менты» ничего не могли, и Сашке явно светило быть «отпущенным с полным почтением».[91]

Красный Туз обещал послать в Централку — Московскую пересыльную тюрьму — «рапорт» своим товарищам о Лыкове с Челубеем, дабы там встретили их, как уважаемых людей. Которые по своей секретной причине прикидываются «спиридонами», но, на самом деле, есть самый, что ни на есть, «деловой элемент», которому не стыдно резинку дать[92]. Алексея это вполне устраивало: драться в каждой новой «каламажне» для поддержания авторитета ему не хотелось.

На третий день Лыкова с Челубеем повели в Сыскное. Там их сначала допрашивали вместе, и Виноградов с Вощининым отвели, сволочи, душу. Чуть не час они приставали к Алексею с вопросами вроде «чего-то мне лицо твое знакомо; а не есть ли ты Федька Карась?». Потом развели, наконец, по разным комнатам. Лыков зашел в указанную ему конурку в самом конце коридора — и попал в объятья Благово.

Майор Таубе дал знак казаку, и тот выстрелом из винтовки сбил на землю головного верблюда. Только тогда караван остановился.

Киргизы рода Чуок известны своей воинственностью. Соотношение сил, правда, было не в их пользу: всего сто сорок аборигенов против двадцати трех казаков при двух офицерах. Боя поэтому не предвиделось; так, обычная перебранка, угрозы — знакомый набор восточных любезностей, когда сил для нападения не хватает. Когда их хватает, подумал про себя барон, тогда набор другой: отрезанные головы и уши, выколотые у русских глаза…

Штабс-капитан Яковлев из Военно-топографического депо Главного штаба неделю назад прибыл в Туркестан с особо важным заданием: составить карту горной системы Алая и предгорий Памира в масштабе пять верст в дюйме, и нанести на нее границы основных памирских княжеств. Понятно, для чего готовятся такие карты! Таубе выдернул его из Иеркештама, где квартировал Ферганский действующий отряд, и взял с собой на перехват подозрительного каравана: ему нужен был опытный топограф для проверки агентурных сведений. Штабс-капитан крутил головой и нервно потирал кобуру своего «смит-вессона»; ему, по неопытности, соотношение сил казалось опасным. Барон усмехнулся и сказал:

— Смотрите, Максим Иваныч, что сейчас начнется, только не принимайте всерьёз. Сегодня они не нападут; их слишком мало.

Таубе встретил караван, о котором получил сведения, на второй версте от перевала Раунмурун, на правом берегу реки Нуры у ее впадения в Кок-су. Место было хорошее: здесь стоял прежде пикет правительственных войск Кашгарии. С тех пор, как умер великий Якуб бей и развалилось созданное им государство Йеттишар, прошло всего пять лет, но строения пикета уже успели разрушиться. Тем не менее, двадцать пять человек и столько же лошадей смогли укрыться в развалинах, и киргизы заметили их уже слишком поздно. После приказа остановиться караван резво развернулся прямо на горной тропе и попытался уйти. Тогда прозвучал выстрел, упал верблюд, шутки кончились.

Барон медленно шел вместе с урядником вдоль шеренги киргизов и внимательно вглядывался в их лица. Неприязненные взгляды словно отлетали от него рикошетом: он до такой степени не обращал на них внимания, что восточные люди как-то постепенно и успокаивались. «Кара-Маджир, Кара-Маджир», вдруг пронеслось по рядам, и витавшее всё же в воздухе напряжение сразу исчезло. Узнали, немытые, Черного Майора! Имя человека, с семидесяти ярдов разнесшего из револьвера голову страшному Сахим-Назару, было с недавних пор окружено у киргизов почтительным страхом. Два десятка лет самый знаменитый на «Крыше Мира» разбойник безнаказанно грабил, кого хотел: тибетцев, китайцев, афганцев… Приехал с севера русский офицер и для начала пострелял у Сахиба в одиночку пикет из трех сардаров. Старик обиделся и устроил на наглеца большую засаду. Из десяти человек вернулся один… Мудрость изменила в тот раз знаменитому головорезу: слишком долго ему всё сходило с рук. Вместо того, чтобы понять знак и бежать с немалым уже богатством в Кашмир, он решил покарать обидчика, и спустился в ущелье со своей бандой в двести ружей. Таубе был лишь с четырьмя казаками, но он взял лучших стрелков Ферганского отряда и расположил их прямо напротив тропы. Вышел к разбойникам в парадном сюртуке при орденах и эполетах, сказал Сахим-Назару, какой он старый козёл, и без долгих разговоров застрелил. Началась паника, которую усилили ружейные выстрелы казаков, бивших сверху на выбор. Оставив на тропе три десятка тел, разбойники разбежались а потом ещё и передрались при дележе наследства Сахима, и теперь о них вообще ничего не слышно. Горное население вздохнуло с облегчением, а майор после этого мог бы обыскивать такие вот караваны в одиночку…