– Здравствуй… – хрипло сказал Гришка, рассеивая молчание.

Согнутая фигура в старой дедовской одежде сидела на полу у комода и перебирала записи. У старика было изможденное, худое лицо, совсем недавно бритое, сухое и узкое, как у давно постящегося богомольца. Лицо улыбнулось, преобразилось до неузнавания, но глаза сузились и стали непроницаемыми.

– Гришка, внучек! – не вставая, крикнул дед. Голос у него был совсем не тот, какой помнил Гришка, и это его напугало. Дед будто каркал и говорил совсем просто, не благородно и размеренно, как тот, прежний дедушка.

– Ты где пропадал? Час-то уж поздний, а ты все шляешься, пострелёныш, – без злобы бранился Анатолий Семёнович. – Я тут пока по хрипому навету решил свои заметки перебрать, освежить кой-чего в памяти.

– Где ты был?.. Где ты был так долго? Три года? Где?

– Какие три года? Шишкой тебя стукнуло, или моль какая укусила? Я на три часа только отлучился, в лес ходил, грибов принёс.

– Каких ещё грибов?

– А белых насобирал. Сегодня утром дождик был, я и собрался и сходил вот.

– Какой еще дождик? Не было сегодня дождя!

– Эге, да ты не распаляйся, дружок! Ты может, и не слышал, но я ещё не настолько дед, чтобы не слышать дождя. Зато настолько дед, чтобы суставами ощущать и дождь, и любую другую погодную каверзу, – и дедушка знакомо подмигнул глазом.

Гришка вздрогнул. В голове и в ушах шумело, в висках навязчиво звенело. Гришка полусел-полуупал в старое кресло.

Что-то хрустнуло под ним. Оказалось, он сел на истёртый потрепанный зипунишко – весь в заплатах, в пыли, кое-где с мелкими торчащими сучьями и прилипшими листиками. Гришка заметил у кресла и прохудившиеся, обшитые шерстью чёботы и лукошко с грибами.

– Шишко… – промолвил Гришка и припомнил, что всё это престраннейшее одеяние уже видал. На том сумасбродце, которого они с Алексеем повстречали в лесу.

– Вы не мой дед! – Гришка в негодовании вскочил, толком не представляя, что собирается сделать. – Вы кто такой? Как бабушку обманули?

– Гришка, ты что это? – посерьёзнел старик. – Чего съел? Дурно тебе?

Лицо старика разгладилось, сам он приосанился и, по-хозяйски уперев кулак в бок, взыскательно глянул на Гришку. Теперь, наконец, походил на настоящего Анатолия Семёновича. Но Гришка не собирался сдаваться, абсолютно точно был уверен в своей правоте и памяти.

– Мой дед не стал бы собирать грибы, – подкинул Гришка, указав на лукошко. – И корзинки такой у него никогда не было.

– Какой корзинки, и про какие грибы ты талдычишь?

– Да вы… как же можно так над людьми издеваться? – сипло взмолился Гришка, чуть не падая от слабости. – Я вас прошу… Нет, я требую! – быстро сменил он тон. – Я требую, чтобы вы покинули наш дом и кончили ваши игры!

– Да ты видно, шутишь! Ополоумел, Гришок?

«Гришок». Только дед обращался к нему так, но так просто нельзя было сдаться.

– Признайтесь, это вы тогда в лесу были. И вы меня тогда подбивали против строителей!

– Каких строителей?..

– И лапку с двери тоже вы украли! – пресёк Гришка.

– Чертовщина какая-то. Если ты, Гришок, про медвежью лапку, так она на месте, только сегодня видел, если ты её не забрал. Чтоб ты знал, привёз я её твоей бабке в качестве подарка. Она сама просила найти настоящую медвежью лапку, ещё по молодости. Это она так требовала доказать ей мою привязанность. Как потом я выяснил, это здесь местная примета такая – вешать медвежью лапку на дверь, чтобы благословить дом на счастливое будущее.

Гришка помедлил, но продолжил, взяв себя в руки:

– Ну, так видно, не сработал ваш ритуал, товарищ, – он решил взять убедительностью, а не гневом, – не сработала ваша лапка, потому что дед мой пропал. Три года назад. Ушёл на болота искать какой-то вид квакши.

– Никуда я не уходил, – упорствовал старик. – И за каким лядом я бы три года там шлялся? Гришок, если ты вздумал поругаться, то ты зря. Я, может, не обижусь, но ты знаешь, потом всё припомню.

Старик встал, подошёл к окну, оттеняемый сумеречным светом. Гришке стало стыдно – настолько живым, правильным, свойским ему показался дед. В знакомой манере он вёл себя теперь. И даже заломил руки назад, как делал раньше, глубоко задумываясь над чем-то.

– Но то, что мой дед ушёл три года назад, вам все скажут. Это правда. Это истина.

– Да разве ж могёт быть истина одна? – голос у деда вновь изменился, начал отдавать хитрой ухмылкой и юркой хитринкой, как у того шишко. – Ежель у тебя истина одна, так и ты во всём мире один пуп земли, и никого-то не может быть правого. Да выходит ты бог тогда. Разве ж ты бог, а? Ну, отвечай.

– Нет, но ведь не скажете же вы, что всё это время дед мой здесь жил, с нами, с бабушкой и со мной?! Неправда это! Все соседи докажут.

– Эк забалабонил, – осклабился дед, – ну, раз оно так у тебя заведено, значит, ты не поверишь…

– Во что?

– А что закрутила меня пучина лесная и не смог я прорваться. Не знаю, скока прошло с того часа, как из дому ушёл. Только для меня как день. Ничего не помню, как пить дать не помню, Гришок. Ты уж прости меня, ежель обижу аль чего такого.

– Так это ты был в лесу тогда?

– Когда это?

– Мы с Лёхой были, видели тебя. В лохмотьях этих вот. Ты меня про Русь спрашивал и про застройщиков.

– А чёрт бы его знал. Может, и я там был. Да не помню. Оно все перепуталось у меня в голове. Неразбериха тяжкая в мыслях. Не знаю, что, как и где. Не верил твоей бабушке, а зря-зря. Чегой-то меня точно приворожило. Помню ток, как в лес сбирался, а потом всё… туман.

Странно было слушать, как меняются интонация и говор, и голос, и вообще всё в деде. Словно на него накатывал какой-то дурман, а потом отхлынивал, оставляя разум трезвым, но с широкими брешами в крепости памяти.

– Ты когда ушёл… – Гришка сглотнул, у него спирало дыхание. – Когда уходил, ты мне сказал: «Бабушку не забуду, а сеголетки41 так быстро растут, что их не узнать потом». Я это точно помню.

– А я вот ни черта не помню.

– Ты это сказал… как будто знал, что не вернёшься.

– Эк ты развернул-то. К тому клонишь, что я нароком ушёл и ничего не сказал?

Гришка промолчал. Не от смущения, а потому, что сам не