когда змий явился, он приблизился к воротам. Кузнецы сказали ему: «Вылижи дыру в двери, и коль сможешь, отдадим мы тебе твою жертву». Змей вылизывал дыру двадцать дней, а за это время кузнецы выковали огромный плуг. Когда голова змия просунулась в дыру, они запрягли змия в плуг, и, открыв ворота, оседлали. Они пропахали гигантскую борозду до самого Днепра. У реки змей пил долго, напился и взорвался, выпустив всяких гадов и ящеров из чрева. А вал, пропаханный кузнецами, остался, чтобы защищать их народ от всяческих врагов и других змеев. По какой-то причине в тот момент, когда ненька рассказывала об этом, Яша воображал себя не одним из кузнецов, а тем бедным змеем, которого, мало того, что приручили и унизили, так ещё заставили работать, до смерти пахать землю. Участь похуже лошадиной. Ладно, хоть напиться дали напоследок.

Вот и сейчас Яша представил, что он далеко не главный герой истории, как ему казалось. Он был пусковым, вспомогательным механизмом. Маленьким винтиком. Таким же равнозначным, как другие. Как те язычники, что обрядовали рядом, воссоединяясь с природой.

В полной мере он ощутил себя частью чего-то целого, что объединяло не просто верующих, но всех и везде, даже если они не знали об этом. Он думал, что только во время таких ритуалов, будучи овеянным веснянками28, гаданиями и наговорами, можно приобщиться к чему-то всеединому.

Легкое опьянение охватило его. Разум и тело заволокло приятное томление. Как будто больше ничего не осталось внутри. Он носил одежду, носил кожу, кровяные сосуды, органы, но внутри оставался полым. Всё опостылело, и всё исчезло. Не осталось волнений. Надежд. Веры. Всё потеряло смысл. Он чувствовал, что если сейчас приляжет, то так и останется лежать все последующие квадриллионы лет…

На лес опускались неистовые потёмки, высвеченные кострами, перевитые свистом и гуляньем. Яша заплутал. Он уже успел погадать на жабе, хлебнул ягодного вина и теперь собрался к реке, чтобы пустить по воде венок. Гайтана29 с роду не носил, то-то мило и потешно было забавиться с бесовским людом.

Река расцвела майским ночным цветком – столько костровищ по берегу развели, что водяная гладь будто была усеяна красным самоцветом, сердоликом аль янтарём каким.

Яшу пьянил один этот вид реки, осоловелых людей. Его переполняло счастье и сознание своей мизерной значимости, которая всё-таки составляла какую-никакую значимость. Пьянило от мысли, что всё здесь было по-настоящему, без обмана и прикидки. Никто не притворялся друг перед другом. Панна тоже не притворялась с ним в разговорах…

Стоило об этом вспомнить, как река вздыбилась, положенные на воду венки вздернулись, приподнялись на тонкогубых волнах. По Тупихе плыла ладья. Маленькая, несмышленая ладьюшка.

Никогда такого чуда он не видывал. Судёнышко точно не плыло, а летело, волны от него расходились мягкие и едва заметные. До этого Яша едва мог представить, что по такому мелководью можно пустить хотя бы бревенчатый плотик.

На ладье в кумачовой рубахе, красивая, до святости бледная, восседала панна. Истинно царица посреди подружек-хохотушек. Такая же вернулась, какой в прошлый раз являлась. Только хвост сменили ноги.

– Панна! – заголосил Яша, махая руками.

Неуж он втюхался? От одного взгляда на Василису у него даже глаза помокрели. Хотя это уж, от костров, должно.

Ладья подплыла-подлетела к берегу, вперилась в заросшее дно. Мальчишка в одних портянках тут же ухватил нос кораблика и взялся подвязывать к тонкому стволу ивы.

– Ну, здорово, родная! – Яша кинулся к ладье, но его быстро окружили гибкие девчата, соскочившие с судна.

– Не пойдёт так, – вразнобой твердили они, обнимая его ласково и трепетно, как змеи.

От эдакой катавасии у Яши все потемнело перед взором, накрыло туманом, как будто под водой.

– Как же так? – спрашивал он у кокеток-ундин30. – Я стокмо сделал, шоб её найти… Панна, пог’овори со мной, – сурово потребовал он.

– А мы чем негоже? – улащивали ундины, блестя рыбьими глазами.

– Ток её надо мне. – Яша закрыл глаза, а они поволокли его дальше от берега.

– Сидит наш Яша

На золотом стуле,

Ладу, ладу, ладоньки,

На золотом стуле, – запели девицы, усадив его на траву.

«Динь-Дон» – вперемежку с песней куролесил звон.

– Щёлкает наш Яшка

Калёны орешки…

Калёны-калёны,

Девушкам дарёны…

Вилам посулёны…

«Динь-Дон», – был он намертво влюблен. Беспутен, неумён.

– Сиди, сиди, Ящер,

В ореховом кусте,

Грызи, грызи, Ящер,

Каленые ядра!

Где твоя невеста, в чём она одета?

Яша всё еще держал глаза закрытыми. По правилам игры он протянул ладони и стал касаться рук девиц, выбирая наугад. Смеялись они диковинно: такой звук точеный, мелкий и дробный, точно камешки сыпались и о другой камень ударялись.

Яша ощупал их ладошки, но не выбрал ни одной.

– Где твоя невеста, в чём она одета?

– Её здесь нет, – вымученно прохрипел Яша. Он хотел открыть глаза, но сильные, липкие, как клей, ладони закрыли ему веки.

– Моя панна рядом, – тогда стал отвечать он. – Одета по-диковинному. А обычно она в костюме ходит. Вежливостью красится да ишо строгостью причёсывается. И добротою прихорашивается.

– Как её зовут?

– Панна. Василиса бишь.

– Откуда привезут?

– З миру мертвых, – пересилив судорогу в горле, ответил Яша. Ладошки отнялись от его глаз, и он прозрел. Панна стояла перед ним. По пояс в воде. В отливах красного света костров и самоцветных бликах.

Яша чуть не задохнулся от волнения. Живот словно чем подпоясало, и стало ему совсем туго идти, и воздух вдыхать, и жизнь бытовать.

Он кинулся к ней. Припал к руке, обрызгался речной водой и смехом вилохвостых русалок. Его так и подмывало сказать что-нибудь, но вышло только полновесное «панна». И он, засыпанный и рекой, и солнцем, и огнём ослеплённый, и Василисой очарованный, плакал, раскаиваясь и горюя.

Его существо переполнилось до краёв и растворилось в маленькой скромной Василисе. Берегине.

– Мы свидимся на мосту, – прошептала она и поцеловала его хрустальными влажными губами в лоб.

Всё завращалось, и Яша стал раздуваться. Он словно бы увидел себя со стороны, беспомощного, окруженного змеями и змеёнышами. Его прислужниками. Его хитростями. Его спутанными отговорками.

И не сказать, что было то, да только Яшка обернулся ящером, какого и в краях тех не бывало. Спинка зеленая – малахитом вощёная. Обернулся ящером и был таков.

Встретились они под землей или на мосту звездном Калиновом – неизвестно, но ящеру всяко спокойней живётся да не лютуется.

Правду уж и не выманишь, да говорят, что нашли его тело в реке. А другие, что повесился он прямо у хатки той учителки.

Посолонь