— Все устроено, — отозвался один из незнакомцев на итальянском.

Второй, более мягкий голос прошептал:

— У того, кого избрали занять твое место, язык пригвожден к челюсти, так что он не сможет говорить. И на шее у него будет мешок с порохом, что помешает узнать его лицо.

— Что? — тупо проговорил Тимон.

— Так часто делается. Это милость духовных властей — человек умирает быстро и не страдает на костре. Он… взрывается.

— После чего, — холодно закончил третий, — его уже никто не сможет опознать, а?

При этих словах заново рожденный брат Тимон впал в блаженное бесчувствие, в котором и пребывал несколько долгих дней.

Видения пятилетней давности проходили перед глазами брата Тимона. Он лежал на кровати, откинувшись к стене, повернув голову так, чтобы прохладный камень охлаждал горящую щеку, и тяжело дышал. Глаза его сверкали, белки покраснели.

Он вернул в ящичек трубку и флакон, спрятал все и снова лег поперек кровати.

Вскоре его захлестнуло другое, еще более страшное видение. Он вспомнил, почему так обожгло память произнесенное недавно Лайвли имя Паджет.

Тимон закрыл глаза, чувствуя, как накатывает воспоминание. Он комкал одеяло, но не мог отогнать того, что вставало перед мысленным взором. Первыми возникли прозрачные струи ночного дождя. А вот и он сам уже идет по улице Саутверка, где жил некий старик. Улица словно выступила из окружающего воздуха, Тимон шел мимо стен темных домов. Насколько он знал, названия у нее не было.

Он подошел к покосившейся темной двери, изъеденной червями. Постучать не успел — ему открыла женщина. Передник на ней повторял цвет дождя, морщинистое лицо было тусклым от грязи, глаза превратились в щелки. Мятый чепец прикрывал макушку. Руки загрубели и покраснели от работы. При виде Тимона она поморщилась, как от боли.

— Чего? — грубо спросила женщина.

— Я хотел бы повидать Роберта Паджета, с вашего позволения.

Он уже знал, что жители Лондона непривычны к вежливому обращению, и использовал их изумление к своей выгоде.

— Ни к чему это, — заявила женщина как ни в чем не бывало. — Если у него и остались деньги, они мои, слышите вы? Он задолжал мне за три месяца.

Она попыталась захлопнуть дверь перед носом у Тимона.

— Мне не нужны его деньги. Я хотел только спросить его…

— Да и нет у него денег, — твердила она.

— Вот видите, как хорошо, что я пришел не за деньгами.

Она застыла в дверях, медленно соображая. Из-под поношенного чепца торчали жирные волосы. Один глаз косил чуть в сторону.

— Пожалуй, можете войти, — проворчала она, отступая в дом. — Наверх по лестнице, первая дверь.

— Благодарю вас, — кивнул Тимон и постарался побыстрее протиснуться мимо. Ее дыхание пахло падалью, дней десять пролежавшей на солнце.

— Смотрите, не долго, — крикнула она вслед. — Ему нужно отдохнуть и приниматься за работу. Чтобы отработать мои деньги!

Тимон взлетел вверх по черной лестнице.

— Я его не задержу, — отозвался он уже от двери Паджета.

Знай он, что окажется за дверью, вряд ли решился бы войти.

Дверь со скрипом отворилась.

В комнате было темно — ни одной свечи. Темно, как в склепе.

Запах отбросил Тимона назад, словно удар кулаком в грудь. Здесь воняло болезнью, кислым элем, дешевым табаком, переполненным ночным горшком и страхом, от которого перехватывало сердце. Тимон закрыл ладонью рот и нос.

— Кто здесь? — Голос мало напоминал человеческий. Так могло бы ворчать умирающее животное.

— Роберт Паджет? — спросил Тимон, вглядываясь в ту сторону, откуда прозвучал голос, но не перешагивая порога.

— Закройте дверь, — каркнул Паджет. — Сквозит.

Тимон боялся подумать, во что превратит эту комнату полная темнота и отсутствие последней струйки воздуха.

— Кто вы? — устало спросил Паджет.

Услышав шорох простыней, Тимон попытался разглядеть кровать. Глаза немного привыкли к темноте, и он уже видел грузную тушу, ворочавшуюся на железной раме кровати в нескольких футах слева от него.

— Можно зажечь свечу?

— Нет у меня свечей. — Паджет вздохнул.

— И не будет! — крикнули из коридора.

Тимон резко развернулся.

Хозяйка беззвучно, как призрак, последовала за ним наверх. Ее голос гвоздем впивался в череп.

— Не будет тебе свечей, пока не заплатишь! — победоносно закончила она.

— Я заплачу за свечи, — поспешно вставил Тимон, копаясь в кошельке. — Вот вам фартинг, принесите несколько штук и кружку эля для мастера Паджета.

Она приняла деньги, постояла, соображая, что происходит, безнадежно махнула рукой и скрылась.

— Вы купили мне свечи и эль? — чуть бодрее заговорил Паджет.

— Да.

— Вы не представляете, — по-детски пожаловался старик, — какие долгие здесь ночи без единого огонька.

Тимон содрогнулся. Он слишком хорошо знал, как это бывает.

— Так какое у вас ко мне дело? — фыркнул Паджет. — Миссис Исам наверняка сказала, что денег у меня нет.

— Здесь можно куда-нибудь сесть? Стул?

— Нет, — отрезал Паджет. — Только моя кровать.

Миссис Исам появилась на верхней ступеньке с тремя свечами в одной руке и кружкой эля в другой. Деньги, как видно, придали ей проворства. Она прошла мимо Тимона, словно не замечая его, и сунула эль Паджету.

Он взял кружку и жадно припал к ней. Только тогда женщина повернулась к Тимону.

— Вот, — сказала она, подавая ему свечи. — Огниво на подоконнике. Я вернусь, если вы не уйдете через полчаса.

— Уйду, — заверил ее Тимон.

Она боком протиснулась мимо него и ушла вниз.

— Замечательная женщина, — съязвил старик и прикончил эль. — Господи, как же меня измучила жажда! Горел, как в лихорадке.

— Мастер Паджет, — негромко заговорил Тимон, — я — посланник его святейшества папы Климента Восьмого.

— Миссис Исам, — с неожиданной для столь ветхого тела силой взревел старик. — Вы впустили в дом католика!

— Заткнись, — взвизгнули в ответ откуда-то снизу.

Тимон пробрался к еле видному в слабом свете подоконнику, ощупью нашел огниво и зажег свечу. Огниво он сунул в карман.

Комната осветилась, и Тимон тут же пожалел об этом. Рядом с кроватью Паджета изливали через край свое содержимое три ночных горшка — единственные предметы обстановки.

Тряпье, на котором лежал старик, было грязным и рваным, в пятнах крови и нечистот. Груда вонючей ветоши прикрывала его ноги. Деревянные ножки кровати растрескались, и все сооружение с минуты на минуту угрожало рухнуть.