Митико колебалась. Это было как раз то, что временами ее беспокоило. Однако у нее было свое представление о любви, согласно которому любовь к себе была сродни любви к другому. А если ее любили не так, то это не могло бы называться любовью.

— Ты ошибаешься. Я хочу, чтобы ты стал думать, как я.

— Если и я стану думать, как ты, мы никогда не сможем жить вместе. Потому что есть мораль.

— А я думаю, что есть что-то выше морали.

— Что? — с пылом спросил Цутому.

— Клятва!

— Клятва?

— Если мы поклянемся, что действительно любим друг друга и не изменим себе, и если останемся верны этой клятве. Если изменятся законы окружающего нас мира, то придет то время, когда мы сможем быть вместе, не упрекая себя.

Цутому с восхищением наблюдал, как на исхудавшем лице Митико блеснул луч жизни. Это было похоже на отражение нового желания, но это было и последним светом надежды.

— Так сколько же надо ждать?

— Пять лет, десять, не знаю. Да пусть хоть и целая жизнь понадобится.

— Пусть… — Цутому произнес почти с отчаянием.

— А теперь поклянись!

— Клянусь!

К кому была обращена эта клятва? К Богу? Ведь клясться надо только перед Богом.

Цутому в этот миг подумал только, что он, конечно, сможет защитить эту женщину перед Акиямой.

— Ну обними меня! — сказала Митико.

Во время долгого поцелуя их глаза были открыты, в них застыла непоколебимость клятвы. «Если это удовлетворит Митико, то и мне надо успокоиться», — убеждал себя Цутому.

Однако действительно ли можно было довольствоваться сделанным, по-прежнему ли доверяться сердцу Митико? Во время их поцелуя в Цутому проснулось желание спросить у нее, нет ли чего-то большего, чем клятва. Но Митико все же оттолкнула его.

— А теперь уходи! Скоро должен прийти Акияма. Я не хочу видеть вас вместе, тебя и Акияму.

— А когда его не будет, мне можно прийти?

— Нельзя! Мне так кажется. Тебе можно приходить только в те часы, когда все будет спокойно. Ну… Я тебе пришлю письмо, когда можно будет.

— Хоть разок в месяц будешь меня звать? — Цутому говорил с иронией.

— Да. Наверное. А сегодня какое у тебя дело было? — Митико наконец вернулась к заботам по дому. Цутому смутился. Этот его визит неожиданно привел к противоположному результату, а не к тому, на что он рассчитывал.

— Да ничего особенного. Давно не виделись, к тому же беспокоился о тебе, просто пришел пофотографировать.

— А что снимать будешь?

— Скучаю по здешним пейзажам.

Цутому утешился проникновенным взглядом Митико.

— И Миттян разок снять хочу. Скучаю по тебе больше, чем по пейзажам.

— Не надо.

Митико не хотела фотографироваться, но все равно по просьбе Цутому спустилась в сад и встала под карниз, на котором цвели хризантемы.

Посмотрев в объектив фотоаппарата, Цутому не поверил своим глазам. На измученном лице Митико, освещенном лучами солнца, в уголках глаз и на щеках были видны глубокие морщины. Он, молодой человек, был удивлен.

— И к Оно зайдешь? Эйдзи-сан в последнее время поправил дела. Приходил президент компании, господин Яги, видимо, перечислил заем как долю фирмы. И Эйдзи-сан станет управляющим, будет жить на деньги, которые ему пообещали платить. В конце концов, только лишь мои деньга, которые я ему заняла, и сгорели!

— И Томико попала в переплет.

— Да-да. Томико сказала, что ходила к тебе.

— Принесла дзабутон.

О дзабутоне Томико никому не говорила, и Ми-тико была поражена.

— Иди и будь осторожней!

— Пошли вместе!

— Да нет.

В Митико снова проснулась «жена», не связанная с Цутому клятвой, а выражавшая уверенность в устойчивости их семейной жизни с Акиямой. Цутому стало больно.

Митико снова, стоя на веранде, смотрела вслед уходящему мимо золотистых душистых маслин Цутому. Взгляд на его словно летящую, юношескую походку выражал некоторое опасение, но все-таки она уже не могла смотреть на него глазами старшей сестры.

Опасения Митико были ненапрасными. Цутому быстро забыл «клятву». Частично причиной этому был дурманящий аромат маслин, частично — впечатления, вынесенные им от фигуры Митико, глядящей на него под палящим солнцем. И он думал: «Есть ли какой-то смысл в том, что она называет клятвой? Ждать, что законы света изменятся, надеясь только на свою душу, — не означает ли это проигрывать этому свету? Не думается мне, что все в мире вдруг переменится, прежнюю мораль пересмотрят. А пока мы вдвоем состаримся, потом и не заикнешься о любви — на смех подымут. Она-то уже начала стареть…»

Маслины цвели в саду вдоль нижней дороги в «Хакэ», их кисло-сладкий аромат просачивался на дорогу за оградой. И с обеих сторон ворот дома Томико, где Оно посадил серебристые маслины, перешедшие некогда к нему от старика Миядзи, Цутому почувствовал все тот же аромат.

Перед домом Митико росли только золотистые маслины, а перед домом Томико — только серебристые. Это пошло, как говорили, по прихоти Оно, который говаривал: «Дядя, давай соберем по одному виду деревьев!»

Белые цветы хорошо гармонировали с зеленью газона, и Цутому показалось, так всегда бывало, что он, придя сюда из старого дома «Хакэ», словно переместился в другой мир.

Он вспомнил первоначальную цель своего визита в «Хакэ». Она должна была потерять свой смысл после его с Митико клятвы, но, пока Цутому шел от одних ворот к другим, в душе он начал сомневаться в этой клятве. Приближаясь к дому Оно, Цутому должен был выдумывать оригинальное объяснение тому, почему он подпал под очарование Томико.

Если клятва — его мечта, то только для того, чтобы оставить Акияму навеки у Митико, и надо было увести у того Томико. «Это будет единственная любезность с моей стороны по отношению к Митико», — думал Цутому. Всем известно, что вожделение иногда надевает личину морали.

Томико была дома одна. Домработницу уволили. Но сидевшая в комнате, где на стенах и татами оставались тоскливые следы от унесенной на продажу мебели, Томико энергично встала навстречу Цутому.

— Как неожиданно! Каким ветром тебя занесло! — воскликнула она, передернув плечами.

— Чудный вид, не правда ли?

Цутому сел на веранде и стал смотреть на Ногаву — там, на берегах реки, золотились поля, были видны гора Ёкояма над городом Тама, гряда Тандзава, на которой в прозрачном осеннем воздухе можно было рассмотреть мельчайшие горные складки. А за этими вершинами прилепилась Фудзи, словно вставленная в ясное и чистое, как стекло, небо, такая идеальная, как те классические эпитеты, которые возносились ей множеством древних поэтов.