Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Андрей Алексеевич Закипелов, как человек любопытный до всех больших и маленьких новостей, попытался вникнуть в это событие посерьезней.
— Не понимаю, Мария Витальевна?! — Он стоял в дверях кабинета, широкогрудый, с отечной шеей и чисто выбритым круглым лицом, держа правую руку в кармане вельветовой куртки, а левую, с гладеньким мундштуком, где дымилась короткая сигарета, вскинув вровень с ржаными усами. — Неужели ты, служащая сельпо, и могла допустить такой… — Он запнулся, намереваясь сказать «бардак», но по тому, как Мария Витальевна побледнела и опустила лицо к бумагам, смекнул, что это слово ее доконает, и деликатно смягчил: — кавардак?
— Не говорите, Андрей Алексеевич, — голос Марии дрогнул, — совсем запуталась я. Не знаю, чего и делать. — И тоскливо взглянула в глаза Закипелова.
Андрей Алексеевич собирался было продолжить расспрос, да почувствовал в переполошливом взгляде своей сотрудницы еще и мольбу и понял: Мария Витальевна верит в него, как в дальновидного человека, который может ей дать самый нужный совет. Сунув мундштук под усы, он наставительно буркнул:
— Думай, Мария Витальевна, думай, — и удалился в свой кабинет.
В этот же день ему позвонил председатель сельсовета Анатолий Петрович Овсов.
— Это что же такое творится? — начал Овсов раздраженно. — Двоеженцев у себя под крылышком держишь?
— Но, Анатолий Петрович, — Закипелов мучительно улыбнулся. — Кто мог такое предположить?
— Ты! — резко ответила трубка.
Закипелов спорить не стал, хотя подмывало сказать с перекором: «А я тут при чем?» — но вместо этого вновь улыбнулся:
— Учту, как собственный недочет!
— Ладно, — голос Овсова сошел с резкой нотки. Ровно настолько сошел, чтоб Закипелов не мог рассердиться. — Любишь под бедного выряжаться. Знаю тебя. Разберись хорошенько…
В сознании председателя сельпо за каких-нибудь десять минут определилось перемещение всех срочных вопросов, хлопот и дел, которые он собирался решить сегодня, на более дальний по времени срок. Сейчас предстояло одно — навести порядок в семье двоеженца. Закипелов взглянул на чернильную, в блеске старого мрамора каменную подставку, прихлопнул рукой бронзулетку с прозрачным кубиком без чернил и громко позвал:
— Мария Витальевна!
Когда Мария вошла, он улыбнулся чуть-чуть покровительственной улыбкой:
— Не надумала ничего, Мария Витальевна?
Мария уселась на стул, вздохнула и волей своего ума ущемила просившийся вырваться голос: «Нужен повод, который бы Любу принудил оставить наш дом!» Сказать такое просило сердце изнывшей от ревности бабы, которой хочется жить в своем доме без посторонних. Однако совесть была неподкупной и на сделку с голосом не пошла.
— Нет, ничего, — сказала Мария.
Но Закипелов ей не поверил.
— На одного мужика две хозяйки. Не по-нашенски это, Мария Витальевна. Не по совести. Как Максим-то на это смотрит?
Марию задело не то, что спросил ее Закипелов, а как он спросил, вложив в свой голос ухмылинку человека, который знает такое, чего не положено знать большинству.
— Вот вы у него и спросите, — дала раздраженный совет.
Нет, не так Закипелов и прост, чтобы взять и обидеться на Марию. Это было ему не надо. Да он и обиду-то не заметил. Не заметил ее, как должностной человек, кому полагается быть объективным.
— Понимаю. Тебе неудобно. Да ладно. Мы ведь и сами. На то мы здесь и сидим, чтобы спрашивать с тех, кто правильно жить не умеет.
Мария в душе усмехнулась, Андрей Алексеевич вдруг показался ей вечным работником Леденьгского сельпо, одним из тех, кто, заняв в молодые годы пост небольшого начальника, продолжает на нем сидеть до конца. А конец мог быть только один — пенсионный. И почему-то ей стало жалко его. Жалко, что он за всю свою жизнь так и не понял, что люди всегда совершают ошибки. И преследовать их за это, наверно, нельзя. Надо что-то другое. «А что?» — спросила себя Мария и тут же вспомнила Любу, на ком и смыкался этот вопрос. «Оставить у нас ее? — усмехнулась. — Пусть живет, как жила. Чтобы Сима, как кот, промышлял меж кроватей, ночь — к ней, ночь — ко мне…»
— Не знаю, Андрей Алексеевич, — честно призналась Мария, — ничего, ничего не знаю.
Закипелов вздохнул. Он понял Марию так же, как и себя, ибо на ум ему ни с того ни с сего подвернулась вдруг Люба. «Кто она есть-то такая? Откуда? Зачем она тут?» И чуть устыдился, вспомнив по сорок девятому году Любину мать, красивую, рослую молодуху, которая всех мужиков сельсовета смущала своей поглядочкой и походкой. Потому Закипелов и помнил Елену по сорок девятому году, что в эту пору он совратился: был молод, силен и гуллив и любил уйти от жены на сторонку. Когда у Елены родилась дочка, Андрей Алексеевич затужил, боясь, что Елена объявит его принародно отцом. Он приготовился было к защите, мол, да, я виновен, однако не больше, чем остальные, кто тоже бывал у нее с ночевой. Кто ночевал у нее, Закипелов не знал, но почему-то считал, что он у Елены был не последний. Довод был слабый, однако лучшего он не нашел. Да и этот-то зря, пожалуй, готовил, так как Елена всю жизнь прожила, а словечка не проронила, чтоб открыть, от кого у нее круглолицая дочь.
— Не удивительно! — Андрей Алексеевич встал. Пропуская Марию в приемную, сам тоже вышел из кабинета и уже из прихожей, решительно обернувшись, пообещал: — Ты, Мария Витальевна, очень-то духом не падай. Наведем, заверяю тебя, полнейший порядок…
Еще три разговора затеял Андрей Алексеевич в этот день, чтобы выяснить для себя, каким образом он наладит в семье двоеженца порядок.
Разговорился сперва с Марашоновым, бригадиром центральной бригады, мужиком хамовитым, но умным и дельным, с кем столкнулся возле сельпо.
— Большую волю даешь колхозникам, Марашонов, — сказал Закипелов, взглянув на мордастого бригадира намеренно строго, хотя ничего худого к нему не питал, — совсем распустил их в своей бригаде.
Марашонов озлился, блеснув из-под рыжих бровей ножевыми
