Максим покраснел. Было стыдно ему перед Любой, что застала его за бабьей работой, что он неловок и что на лбу у него от удара хвоста остался, наверное, след.

Электрический свет обливал бревнистые стены подворья, в пазах которых торчал необрубленный мох. Падал свет на коровьи рога, на траву в загородке, на Любины руки, которые двигались споро, ласково и легко.

Максим отодвинулся в тень печного ряжа, закурил. Поворот добродушной морды коровы, пожелавшей понять, кто сегодня ее обиходит, запах шерсти и молока, круглая Любина голова — все это так горячо окатило его отрадой, что показалось ему, будто здесь, перед ним, жена его, которая, как всегда, поутру и повечеру доит корову, а он глядит на нее и, не таясь, отдыхает душой.

Наверно, и Люба в эту минуту так же чувствовала себя. Он уловил ее состояние по улыбке. Она охватила ее лицо. Потом испуганно спрыгнула с губ. И стала таять в глазах. Таяла, как снежинка, две-три секунды. И исчезла.

Поднимаясь по лестнице на поветь, Максим принял ведро у Любы. Принял и наклонился, едва не касаясь ее лица. Она умоляюще посмотрела:

— Этим не шутят.

— Да, — согласился Максим, — я знаю.

— Помни, что есть у тебя, — напомнила Люба. Да он не дал закончить ей.

— Дочка есть и жена, — неуверенно улыбнулся. — И еще есть ты.

Она отпрянула:

— Нет! Нет! Об этом забудь. — И резко пошла на поветь, а оттуда — в прохладные сени. Он смотрел, как она удалялась, неся на стене свою тень.

Переступая порог зимовки, Максим заморгал от лампочки над столом. Поставил ведро и спокойно отметил, что телевизор выключен, дочка заснула и что лучше сейчас ни о чем не думать, выпить ковшик воды и свалиться в постель.

Засыпая, Максим слышал дождь, который постукивал мелко и ласково, точь-в-точь пальчики по оконцу. Просыпался же в тишине, такой глухой и такой невнятной, что казалось время остановилось и он, обогнав это время, в будущем очутился, оставив всех, кто с ним жил, на целую ночь позади.

Вставать не хотел. Пугала корова. «Не умею, а буду доить, — подумал с досадой. — Ладно Люба вечор постаралась. А сейчас постарается кто? Люба, видно, ушла на ферму. Так что надейся, Максим, на себя».

Он хотел было встать, да услышал, как дверь из сеней отворилась, кто-то тихо вошел и тотчас же вышел. Отодвинув рукой сатиновый полог, поднял голову и увидел подле порога ведро с молоком. «Значит, Люба! Опять!»

Максим торопливо оделся. Решил ее было окликнуть. Да опоздал. В окно увидел, как Люба зашла в переулок, к которому из-за угла далекого бора по алым сучьям, стволам и макушкам, словно смола под огнем, стекало горячее солнце.

Снова дома Мария. Даже не верится ей, что лежала в больнице, куда ее две недели назад увозили без чувств. Сейчас она в горенке, на постели. Лежит и слушает, как эа окном рокочут шмели, шелестит на ветру малиновый куст, а на соседних поветях стучит молоток, отбивая жало косы.

Вчера ей было легко, сегодня с утра хотела пойти на работу. Но только встала с кровати, чтоб подоить корову, как ощутила слабость в ногах. Корову все же она подоила. Внесла на кухню ведро с молоком. И тут под ногами ее качнулось, да так неожиданно круто, что руки вцепились в приступок печи. Максим довел ее до кровати.

— Может, сходить, за Галиной? — назвал фельдшерицу. Мария поморщилась:

— Будет пичкать опять порошками. А мне от них хуже.

Максим ушел приготовить чаю. Мария закрыла глаза. Неужели снова в больницу? Вспомнился каменный корпус, а в нем изнуренные лица больных, озабоченные — докторов, уколы, таблетки. Нет, лучше дома. Должна ведь поправиться. И чего у нее такое? Может, нашли что-то страшное. Многие страдают ныне, да узнают об этом в последние дни. Глаза у Марии провально осели, и вскоре застыла в них скорбь серьезно и долго болевшего человека, потерявшего веру в лучшие дни.

Мария услышала, как по ее голове заскользили легкие руки, увидела Люську, смотревшую на нее понимающим взглядом, каким глядят только дети, когда ожидают беду. Дочка была в коротеньком платье. В льняных волосах неумелой рукой завязан шелковый бант. Ножки обуты в сандальки. На замурзанном личике — две слезяные дорожки.

— Горе мое! — вздохнула Мария, хотела прижать дочурку к себе, да тут же спохватилась: — Ко мне нельзя. Я вон какая больная. Нельзя, Лисенок, ты понимаешь?

В горенку, шикнув на Люську, вернулся Максим. Поставил на стул чашку чая.

— Не полегче? — спросил, скрывая свое раздражение, которое жило в нем с той поры, как Мария занемогла.

— Вроде полегче, — сказала Мария, втайне обидясь на мужа, что он такой невнимательный. Когда муж ушел, она подрасслабилась и, отдав себя боли, стала молча ее терпеть. А потом незаметно уснула.

Во сне ей было грустно, точно она уплывала от надоевшей болезни, от мужа с дочкой, от ладно обжитого дома, от всех далеких и близких.

Испуганно открыла глаза. За окном над огородом, над крышами, по деревьям вслед за сияющим заливнем света шла, раздавшись, угрюмая туча. В душе Марии заныло. Неужели ей расставаться с солнышком и травою? С маленькой Люськой? С Максимом?

Почувствовала прикосновение ласковых пальцев, расстилавших на лбу остужающе-мокрый платок. Люба пришла. Мария сказала с упреком:

— Так хорошо мне было, а ты помешала.

— Жар у тебя, — ответила Люба.

Мария снова ушла в забытье, пребывая в нем целый вечер, в который к кровати ее подходили то фельдшерица Галина, то Люба, то дочка, то муж.

Ночью было ей тяжело. Стучало в висках. В стекла позванивал ветер. А чудилось, словно это рука пришелицы с того света, которой велели вернуться назад и непременно с Марией.

И Мария поверила, будто ее повели. Ведут в удивительно тихое место, где она с волнением узнает свою молодую, одетую в белое платье и