Церковь в Версуте, романский памятник Треченто, что возвышается среди заросших сорной травой лугов. Разглядывая внутреннюю стену поперечного нефа, я обнаружил на ней следы фресок. Один мой знакомый художник научил меня соскребать луковицей слой штукатурки, так чтобы проявились остатки росписей. За день мы очистили голову одного святого, портрет которого соседство с аббатством Сесто аль Регены позволяло нам приписать кисти неизвестного ученика Джотто, расписавшего монастырскую церковь.

В то время я много рисовал и часто писал. Пейзажи, портреты женщин, детей, автопортреты. Два раза я написал себя с цветком в зубах. Ни масло, ни темпера мне не нравились. Любопытное признание из уст человека, который не обладает ровно никаким авторитетом в данной области, но мне казалось, что из всех искусств живопись дает самое глубокое проникновение в природу. Вот почему, предпочитая самодельные краски заводским, я начал смешивать их то с клубничным соком, чтобы получить более мясистый красный, то с соком некоторых маслянистых трав, с помощью которых я добивался искомых оттенков зеленого. К большому удивлению моего знакомого художника, Джузеппе Дзигаины, я принялся собирать растения, для чего отправился к нему в Червиньяно дель Фриули. (В память об этом времени и нашей дружбе я потом пригласил Джузеппе сыграть в моих фильмах: в том, что снимался в Милане, это его рукой рисуется загадочная картина.)

Было, наверно, два или три часа пополудни, когда в самый разгар этого знойного июньского дня, опустошившего деревни и загнавшего всех, и людей, и скот, в тенистое прибежище сиесты, я слез с велосипеда на землю перед чьей-то фермой, чтобы попросить стакан воды. Я проехал уйму километров в поисках новых образцов для своего гербария, и едва стоял на ногах. Посреди двора, сидя на камне рядом с колонкой, какой-то полуголый парнишка обсыхал на солнце после омовения. Он еще держался рукой за край трубы, прикрепленной к крану железной проволокой. Мне была видна только его сверкающая загаром спина: плоть, пронизанная светом, и игра уже красиво очерченных мускулов под бронзовой кожей.

Его голову покрывала соломенная шляпа с очень широкими полями. Рядом на земле лежал букет свежих маков. На мгновение мне показалось, что он, как будто растворившись в глубоком созерцании, что-то пристально разглядывал между ног. Я тихо подошел поближе. Весь дом дремал за закрытыми ставнями. Распластавшаяся в своей конуре собака чуть приподняла голову и снова заснула, чтобы не утруждать себя лаем. Хоть бы одно дуновение развеяло этот зной. Белые простыни, сушившиеся на растянутой через весь двор железной проволоке, свисали неподвижно, словно киноэкраны.

То, что я принял за шляпу, оказалось полями без основы, из-под которых выбивались густые светлые волосы, по цвету сливавшиеся с соломой. Паренек услышал шаги, резко выпрямился и обернулся. Мы оба вскрикнули от радости и изумления. Я не видел его с момента похорон Гвидо, а теперь он уже учился в лицее Удине. Он окреп и похорошел, но это был все тот же Свен, хорошо сложенный, стройный, безусый, сияющий Свен, его грудь и живот были по-прежнему голыми, как у ребенка, но из-под его тесных трусиков уже выбивался густой пучок черных паховых волос. Он поймал мой взгляд, покраснел, натянул джинсы, резко задернул молнию, с такой же энергичностью застегнул ремень и для полноты картины надел клетчатую рубашку, которую он вместе с джинсами и ремнем приобрел в одном из послевоенных американских магазинов. Потом он заметил, что его голову по-прежнему украшал этот странный головной убор, и кровь еще сильнее ударила ему в лицо. Он заголосил, что отец будет ругаться, если «мамочка», проснувшись, не обнаружит своей драгоценной соланы, и бросился к дому, даже не нацепив сандалий.

Итак, мне только что был явлен один из редчайших образчиков той венецианской шляпы, которую когда-то носили современницы Веронезе и Тициана — сидя на своем балконе и не опасаясь за свое лицо, прикрытое полями, они подставляли свои волосы солнечным лучам, которые покрывали их той полупрозрачной сияющей позолотой, что была увековечена живописцами. Обычай, распространенный в те времена среди столичной аристократии, сохранился в неприкосновенности в самой удаленной и самой деревенской части провинции. И если меня немало удивило то, что крестьянка XX века прибегала к тем же уловкам, что когда-то жена дожа или прокуратора, то проявление подобного кокетства со стороны шестнадцатилетнего подростка меня сразило наповал. Быть может, в подражании моде древних лет Свен доходил и до того, что смачивал губку соком айвы и бирючины и умащивал ею свои волосы в особо жаркие часы?

Едва я успел освежиться у колонки, как он появился вновь с разметавшимися по загорелому лицу золотистыми кудрями. Придя в неожиданное для самого себя замешательство, я принялся собирать с земли маки, чтобы не выдать своего волнения. И тут мне пришла в голову одна, как мне показалось, забавная мысль. По своему педагогическому опыту я знал, что чтобы завоевать ребенка, его нужно развлекать.

— Гляди-ка, что мы сейчас сделаем, — сказал я ему, снимая с проволоки сушившуюся простыню. — Не бойся насчет папы с мамой, мы все уберем до того, как они проснутся. Давай-ка, не стой на месте.

С испуганным видом он принялся смотреть, как я расстилаю прямо на пыльной земле свежевыстиранную простыню. Меня не смущало то, что я вовлекал его в эту аморальную по семейным понятиям затею, которая под носом у его родителей превращала их добропорядочного сына в соучастника мелкой пакости.

Я растер лепестки мака между ладоней и выжал над простыней их сок, который высох за считанные секунды. Затем я сказал Свену смочить водой палец, прижать его к ткани, и, водя им в тех местах, где цветы пропитали ее своим соком, начертить какой-нибудь рисунок. Он мгновенно ушел с головой в эту игру и нарисовал фантастические звезды, своими лучами напоминавшими щупальца. Там, где он проводил своим пальцем, ткань окрашивалась в бледно-красный, практически розовый цвет, который вспыхивал неожиданным блеском, соединяясь с остатками стирального порошка. По краям рисунка указательный палец Свена оставлял каемку темно-красного цвета, настоящего пунцового рубинового цвета. Результат его впечатлил. Он решил попробовать на другой части простыни, сам растер лепестки, смочил палец и попытался нарисовать верблюда. Если бы не горб, его с трудом можно было бы отличить от кошки или барана. Потерпев на этот раз неудачу, Свен уступил мне следующую попытку. Пока я изо всех сил старался не напортачить, он обвил рукой мою шею, и по мере того, как на простыне вырисовывалось нечто вроде африканского дуара[18]с шатрами и животными, он от избытка чувств внезапно поцеловал меня. Свен добавил от себя несколько деталей, после чего мы продолжили, смачивая по очереди палец, наполнять наш рисунок разными вариациями в тех же розовых и красных тонах, но с бесчисленными оттенками, в зависимости от густоты макового сока, количества добавленной воды или силы нажима на простыню.

Свен захлопал в ладоши, глядя на завершенную работу. Он воскликнул, сияя от радости:

— Да мы с тобой художники!