«Рено» прорвался по Ленинградке, вылетел на Сущевку, но перед эстакадой Варя, вместо того чтобы свернуть на Русаковскую, двинулась прямо. И тут же расстроилась: она ненавидела Бауманскую — несколько раз попадала здесь в многочасовые пробки и всегда объезжала. Сзади раздались страшный визг тормозов и жуткий грохот. Оборачиваться на ходу опасно, а в зеркале было не разглядеть, но Варя догадалось — позади случилось нечто ужасное.

На Спартаковской, конечно, был затор. Но за полчаса пробка рассосалась, Варя вовремя добралась до Семеновской и позвонила в квартиру массажистке.

— Ой, я не могу! — причитала мужеподобная двухметровая Леночка. — Эти в всмятку, самосвал перевернулся…

— Что? — кричала Варя по дороге в ванную — спешила смыть пот с лица.

— Да, блин, короче, на Сущевке, ну, там, где куда на Русаковскую ехать, — волновалась косноязычная Леночка. — Вылетает «Тойота», а ее «ЗИЛ» подрезал, и там такой пиндец, что мама не горюй! Водитель «Тойоты» через ветровое стекло пролетел, улетел аж на пятнадцать метров — умер, царствие ему небесное; «ЗИЛ» перевернулся — там ваще пострадавших тьма, три, штоль, машины или четыре еще, кроме этих… Ща по Первому показывали с места событий…

Лена еще что-то говорила, а Варя застыла, осознав, что скрежет, визг, страшный грохот — это были «Тойота», «ЗИЛ» и еще куча невинно пострадавших. Она даже запомнила эту «Тойоту», она ехала за ней, и цвет у нее был омерзительный — горчичный металлик, и Варя в последнюю секунду дернулась левее — на мост, а «Тойота» — на Русаковскую, и если бы Варя не передумала, это ее бы сейчас собирали с асфальта…

— Ты чего? — перепугалась Леночка, заметив побледневшую Варину физиономию.

Варя пояснила.

Леночка заварила чай с ромашкой, уложила Варю на кушетку, сделала ей прекрасный массаж, а потом завернула в махровую теплую простыню и угостила пирожками с рисом.

— В Египет поеду, — хвасталась Лена.

— Не надо, — посоветовала Варя.

— Это еще почему? — обиделась массажистка.

— Ну… — Варя задумалась. И правда, почему? — Там жарко сейчас, — сообразила она. — Самый зной.

— Да ну… — разочаровалась в Варе Леночка. — Мне этот зной… Не берет меня ни зной, ни чего там.

Но Варя совершенно точно знала, что Леночке нельзя ехать в Египет. Объяснить она это не могла, но испытала безумное желание найти и спрятать Ленин паспорт, чтобы та хоть и расстроилась, но не поехала. Но так как Лена не была ее подругой, а всего лишь массажисткой, то Варя не стала настаивать, уверять, что в сорокаградусный зной никакой радости от отдыха не получаешь, что в Египте вообще, кроме экскурсий, смотреть нечего, а в автобусе, в жару, — это пытка, да еще от арабов все время отбиваться приходится… Варя ничего не сказала, но впала в беспокойство и три раза возвращалась к Леночке, потому что по очереди забыла ключи от машины, бейсболку и кошелек.

* * *

Маша закрылась в кабинете и делала вид, что ее нет, несмотря на то что все знали — она на месте и все хотели поговорить. Она выключила телефоны, задернула жалюзи, заперла дверь и легла на диван, лицом в кожаную обивку.

С утра Маша вызвала по очереди пятерых сотрудников и сообщила об увольнении.

Сначала Маша даже хотела поручить высокую миссию начальнице отдела кадров, но вовремя сообразила, что разбираться все равно пойдут к ней.

— Мы не можем работать друг с другом, — заявила она. — Вы не принимаете меня, а мне трудно с вами. Так как я ваша начальница, хоть вы меня таковой и не считаете, то я взяла на себя смелость предложить вам временно прервать наше сотрудничество. Если вы готовы работать внештатно или захотите вернуться, то мы, поверьте, с удовольствием примем вас обратно.

Домогарова ничего не ответила — вышла, хлопнув дверью, Третьяков немного поскандалил, Листерман пообещала «так этого не оставить», Андреев и Соколов изменились в лице, но приняли удар молча. Но сразу из редакции никто не ушел: сотрудники и «пострадавшие» горячо обсуждали новость в курилках, а некоторые, обнаглев, курили прямо в кабинетах, и все остальные тоже стали курить в кабинетах — полная анархия, работа остановилась, и Маша поняла, что уходить, пока все не уляжется, надо ей, но, если она уйдет, это будет поражение. Тогда она и заперлась в кабинете. Ей было страшно.

«Что ты наделала? — кричал кто-то в голове. — Кто ты такая?» — И Маше казалось, что она размером с песчинку, что весь мир наваливается, а она не знает, как спастись, чтоб не придавило.

Но паника закончилась так же внезапно, как началась. Наплевать на сотрудников, и на уволенных, и вообще на всю эту ситуацию, которая яйца выеденного не стоит!

— Марина, — обратилась Маша к секретарше, — собери мне старших редакторов, заседание проведем. И попроси бухгалтерию выдать…кхе-кхе… этим… зарплаты. Немедленно пусть идут получать деньги. Ясно? А то бедлам какой-то устроили.

* * *

На светофоре Лиза решилась. Собственно, Федя уже давно всучил ей ключи от квартиры, но без него она туда не заходила.

«На данном этапе, — рассуждала она, — это его территория. И я на нее не имею никаких прав».

Первый раз в жизни Лиза подозревала, что все это не закончится легко и красиво, если, не дай бог, им придется расстаться. Лиза помнила, как в самый первый раз, когда любовь всей ее жизни Филипп Сокольский, мальчик из интеллигентной семьи, невозможный красавец со светло-русыми волосами и фигурой молодого Брэда Питта, заявил, что теперь у него есть Марина Яковлева. Стоп! Все было намного хуже! Марина Яковлева позвонила Лизе и сказала, что теперь она есть у Филиппа, и они надеются, что Лиза не очень переживает — Лиза должна понимать, что ее отношения с Сокольским зашли в тупик.

И Лиза, как идиотка, поехала к Филиппу, пила с ним чай, делала вид, что все нормально, что она давно к нему охладела, и он тоже к ней охладел, и Марина Яковлева — достойное завершение их пылкого, но короткого романа. Во время разговора Лиза смотрела на себя сверху и думала о том, что если она сейчас встанет со стула, то ноги не выдержат тяжести ее горя, и придется бежать из города, а может, даже из страны. Очень хотелось разреветься, но этого Лиза не могла себе позволить — не хотелось, чтобы Марина Яковлева об этом узнала.

Так что тело Лизы сидело, пока не кончились конфеты, уехало домой, вошло к себе в комнату, и там вдруг обнаружилось, что плакать тело не может. В груди стоял ком, от него было тяжело, но слезы высохли. Лиза неделю не выходила из комнаты. Потом она, наконец, разревелась, причем из-за того, что мама купила не корзиночки, а эклеры, и ревела, наверное, еще пару недель, пока ее не отправили к бабушке, где она страдала все лето. Это случилось на втором курсе института, и на третий Лиза пошла только потому, что задумала отравить или задушить Марину Яковлеву, которая как раз в институт не вернулась, потому что стала беременная.

Муки несчастной любви крепко впечатлили Лизу — второго такого погружения в страдания и уныние ей пережить не хотелось. Она любила и первого мужа, и третьего, и даже второго, но это не было тем пронзительным, горячим, как раскаленное масло, чувством, которое она испытывала к Филиппу и которое прожигало насквозь, а потом вместе со слезами выливалось из нее два мучительных месяца в Мамонтовке.