– Изнутри, на засов.

Мы снова все переглянулись. Ясно было одно – хозяин где-то внутри этого дома.

Я посмотрел на лестницу, приставленную ко входу на чердак. Корней Аристархович тоже взглянул на нее, потом на меня и одобрительно кивнул.

Я с максимальной осторожностью подошел к лестнице и взялся за деревянные перекладины. Очень медленно поставил ногу на первую ступень. Хотя, если хорошо подумать, мы уже нашумели более чем достаточно, но вдруг меня там кто-то подстерегает. Я старался снизу осмотреть чердак. Темно там не было, но обзор мой был слишком уж ограничен. Я думал, как будет лучше – вылезти аккуратно или же выпрыгнуть как…черт, помнил же классное выражение…ах ну да – чертик из табакерки. Получилось нечто среднее – высунув голову в проем и убедившись, что никого нет, я быстро забросил остальную часть туловища.

На чердаке было тепло, комфортнее, чем внизу. Крыша изнутри была утеплена чем-то вроде соломы, только очень толстой. Скорее всего – это камыш. В наклонной крыше было прорезано достаточно большое окно, сквозь которое помещение заполнял яркий свет. Я медленно зашагал в сторону этого светлого пятна. Глаза уже все увидели, но мозг еще удостоверялся в чем-то, складывал факты и не давал отвести взгляда.

Под окном стоял простой деревянный стол. На нем разместилась медная лейка, еще один термометр, несколько непонятных мне приборов со шкалами и лист бумаги, придавленный чернильницей. На длинной железной ноге крепилась необычно большая лампа. Нечто вроде моей лампы Коулмана, только больше, с железными шторками по бокам и фиолетовым цветом стекла. Прямо под небесами находился деревянный ящик, засыпанный рыхлым грунтом, похожим на куски коры и оттуда произрастала чудеснейшая, красивая своей аккуратностью цветков, четкостью линий, и контрастов соцветий и простого гладкого стебля – орхидея. Рядом, тихонько покачиваясь, свисал с потолка Хуртинский.

Последующие минуты для меня расплывчаты, видимо сознание решило пощадить и поскорее стереть все ужасные моменты. Словно я был случайным прохожим и лишь мельком видел происходящее. Костомарову залезть на чердак было сложно, старик-председатель снова впал в полукоматозное состояние, и лишь Галина Ивановна с легким кряхтением влезла на чердак, откуда-то взяла нож, сняла труп на пол. Или я ей помогал? Вот опускали его с чердака мы вместе, прямо в сильные руки доктора и подрагивающие Игната Никитовича. Док производил осмотр, старик крестился, Наседкина спокойно смотрела ни умершего и лишь еле заметно покачивала головой. Я машинально подошел к орхидее. Красивая, необычного красноватого оттенка. Видимо, все эти приборы и окна служили этому цветку. Рука сама вытащила лист бумаги из-под чернильницы. Письмо, предсмертная записка.

«Дорогая Фимочка!

Столько дней я ждал встречи с тобой и все надежды на то, что священные слова не врут и встреча состоится. Пускай на небесах, на дне морском, или вообще за гранью всего этого – мне не важно. Я каждый день смотрю на твой портрет, помнишь тот что тебе сделали на набережной в Ялте? Он мне очень нравится. Такой вроде простой – без цветов, полутонов и прочих художественных деталей, но ты там такая живая, веселая, знакомая и любимая. Разговариваю с рисунком, да уж. Но Фима, с кем мне еще говорить? Всё и все что и кого мы знали – изменилось. Эта революционная волна словно краска – на кого попала, то отмыть уже трудно. И тебя она не пощадила, захлебнулась, моя бедняжка. Милая моя Фима, ты можешь спросить, почему я не решился на этот поступок раньше? Думаешь, собирался с силами, не мог решиться? Мог, еще как мог, но было у меня одно обязательство, перед тобой, да и перед собой. Помнишь, я как-то рассказывал про свои работы по цветам? Я еще тогда пообещал вывести новый сорт, в честь тебя. Причем не просто цветок, а цветок выросший в самом неподходящем и сложном для него месте – в русском лесу, холодном и одиноком. Как, наверное, и я. Дело шло трудно: мало света, холодно, об оборудовании и говорить нечего, хорошо прихватил с собой самое необходимое. И то, спасибо Павлу Мироновичу, доставил мне самое важное отдельной повозкой прям к поезду. Мне самому-то почти ничего не надо, в каком пальто приехал в том и ходил, ел что придется, даже не раздумывая. Трудно поверить, да? Когда-то я ругал повара за то, что эскалоп был без розовой серединки…

А вот для цветка ничего не жалел, словно для тебя. Воду из разных источников брал, фильтровал, создавал особый грунт, прогревал витрину с горшком. Приезжали правда эти, в шинелях. Бывшие рабочие. Видите ли, им нужна моя помощь, вернитесь пожалуйста, не опасайтесь. Цели у нас, Владислав Георгиевич, человеколюбивые, вы должны понять. Но что я мог им ответить? Ненависть захлестнула меня, ведь если б не они, может ты…ну ладно, не будем омрачать. Вот позволь тебе представить – фаленопсис фимус. Орхидея с уникальным окрасом листьев, твоего любимого цвета. Я надеюсь, ты можешь ее видеть. А если нет, то я тебе ее подробно опишу. По приходу.

До встречи,

Твой Слава»

Я аккуратно положил письмо на место и почувствовал себя как в гостях. Я и был в гостях, но сейчас было смущение, словно меня оставили в чьей-то комнате и трогая чужое испытываешь смесь любопытства и страха. Еще один взгляд на орхидею, прощальный, как оказалось. Что с ней делать? Передать Юре, чтоб тот отвез ее в город, может в какой-то институт, раз это новый вид? Или оставить ее здесь, где она и родилась? Вопрос сложный как ни крути и сейчас я бы с удовольствием выслушал очередное решение мудрого Корнея Аристарховича. Он не разочаровал, предложив поставить ее на могиле. Все равно никто не знает, как за ней правильно ухаживать.

Посовещавшись нашим маленьким сельским коллективом, решили закопать Владислава Георгиевича Хуртинского недалеко от дома, централизованного кладбища Чернолесье не имело. С гробом проблемы – вокруг куча дерева, но превратить его в доски не такая уж тривиальная задача, не имея нужных навыков. Домовину заменили на саван. Я вызвался копать яму, Игнат Никитович взялся обеспечить меня лопатой, а Наседкина сказала, что обязательно нужно помянуть покойника и пригласила потом всех к себе. Пока старик ходил за лопатой, а я был охвачен непонятной мне меланхолией, Костомаров шуршал бумагами в секретере. В какой-то момент наши взгляды пересеклись и доктор, видимо, уловил в моем что-то осуждающее. Он вздохнул, подался чуть назад и спокойно сказал:

– Мне и самому не очень приятно это делать, Митт. Можно было конечно выждать какое-то время, но заходить в сию обитель после…похорон мне лично будет еще тяжелее, – и замолчал, ожидая моей реакции.

Что ж, сейчас так сейчас. Я внутренне встряхнулся, прогоняя меланхолию, наводя резкость на окружающий мир.

– Нашли что-нибудь, Корней Аристархович?

Док взял ворох бумаг и стал без особо интереса их перебирать:

– Увы, друг мой, но ситуация совсем обратная той, на которую мы рассчитывали.

– То есть?

– Ну мы с вами видели покойного гонимым системой ученым, жаждущим завершить свои изыскания.