И что немаловажно: ускоренный марш-бросок по занятой противником местности вымотает людей, силы которых итак были на исходе от постоянного напряжения, недоедания и бесчисленных боевых заданий. Всё было ясно Александру Коржу. Оставалось только надеяться на ту силу духа, которая порой просыпается в самых тяжёлых испытаниях в людях, которые знают, за что, за какие идеалы и цели они приносят в жертву свои жизни.

Офицеры, толкаясь, стали один за другим выходить из землянки своего командира, оставив Коржа наедине с прибывшим капитаном, те опять присели к столу и с карандашами в руках вновь принялись что-то колдовать над картой.

Завершив организационно-подготовительные мероприятия и разделив со своим верным ординарцем Гордеичем более чем скромный ужин, состоявший из нескольких картофелин и пары луковиц, Фёдор решил пойти отлежаться в своем временном укрытии, представлявшем собой копанку, укрытую сверху плотным еловым лапником. С наслаждением скинув разбитые сапоги, он с блаженным выражением лица растянулся на хвойном ложе и сомкнул веки с твёрдым намерением заснуть. До рассвета оставалось не более шести часов, и молодой, но уже измотанный бивуачной жизнью организм требовал передышки. Ночи в августе стояли прохладные, если не сказать промозглые из-за скопившейся в воздухе влаги, а оживившиеся после недавних дождей комары, сгруппировавшись в разбойничьи полчища, вновь устремились за своим кровавым лакомством, забираясь то под воротник, то в волосы, всюду, где их безошибочное обоняние могло учуять притягательное тепло человеческого тела.

Фёдор беспокойно заворочался и поглубже натянул на голову сохранившийся с зимы, рваный в нескольких местах полушубок. Посчитав, что таким образом он обрёл уют и спокойствие, старший лейтенант расслабился, предоставив утомленному мозгу свободу выбора, как быстрее забыться в объятиях солдатского Морфея. Но вместо долгожданного сна перед глазами стали проплывать картины из прошлой мирной жизни и образы дорогих ему людей. Это был не сон, а, наверное, зыбкое забытьё, то есть та удушливая дремота, которая только выматывает силы человека, а не восстанавливает их. Растревоженное сознание начинает произвольно ворошить сюжеты прошедших событий, выискивая, как правило, именно те, в которых задержались недосказанные слова, утраченные надежды, незаживающие обиды, то есть всё то, что в реальной жизни хотелось бы изменить, улучшить, найти ошибкам слова оправдания. Сделать всё, чтобы восстановить мир в неуспокоенной израненной душе, но разве это возможно?

Вот и теперь неожиданно для него самого в сознании Фёдора возник образ любимой невесты Татьяны, необыкновенно яркий, живой, словно наполненный особым теплом и весенним яблоневым светом. Где она, в какой действующей армии? Десять месяцев рейда – десять месяцев отсутствия какой-либо связи с родными и близкими. Помнит ли она его, не забыла? Ведь и объясниться толком друг с другом так и не успели. Не решился сказать самые трепетные и нужные слова. Всё скомкал, сорвал белые свадебные наряды военный вихрь. Что может она подумать, не имея от него ни вестей, ни писем? Какая уж тут сентиментальная переписка из вражеского тыла?

Неужто посчитала, что он убит или забыл, а может, не оправдал её ожиданий? Ведь женщины не умеют прощать собственного разочарования в своих избранниках и трудно расстаются с придуманными идеалами. Как хотелось бы увидеть её сейчас воочию. Рассказать о том, что любит только её одну, и другой у него не будет. Прижать к груди, оградить от несчастий и лихолетья тревожной жизни. А Москва, любимый город, где он родился, жил и учился… который теперь защищает от надвинувшейся на него беды. Как хорошо бы пройтись пешком по его сейчас невольно притихшим улицам и площадям. Вглядеться в лица прохожих, вслушаться в размеренный ритм одетой в солдатскую гимнастёрку столицы. А затем очутиться в отчем доме, где скрипят, но держатся его дорогие старики. Как жаль, что за молодыми страстями он так мало уделял внимания им и их просьбам чаще писать и хотя бы изредка видеться с ними. Как бы он хотел очутиться сейчас с ними рядом, присесть на застланный протертым плюшевым покрывалом старый диван и просто смотреть, как мать собирает на круглый, с белой скатертью стол под раскидистым абажуром незамысловатый семейный ужин. Какое это несравненное удовольствие – видеть, как она старческими морщинистыми руками разливает заварку из пузатого, с отбитым с краю носиком фарфорового чайника и изредка посматривает на него, и улыбается той особой улыбкой, которой могут улыбаться только матери при виде своего единственного и любимого чада.

Фёдор почувствовал, как сладкая истома подкралась к самому сердцу и сжала его своей облапистой рукой. Бешеное желание жить охватило всё его существо. Выжить любой ценой, несмотря на свистящие пули и разрывы снарядов, выжить, невзирая на боевые схватки и опасные оперативные задания, выжить лишь только для того, чтобы хоть краем глаза увидеть эту прекрасную мирную жизнь, где столько света, доброты и обычного человеческого счастья. Разве не для этого рождаются люди на этой Земле?

Тревожное щемящее чувство разом охватило Фёдора, лишив его остатков сна. Он резко присел на своем импровизированном ложе из елового лапника.

– Что же это со мной? – он словно испугался своих неожиданных сновидений. – Так нельзя. Чего это я разнюнился, размечтался? Неужели близость к позициям Красной Армии так расслабила меня? Но ведь до них почти двести вёрст, которые ещё пройти надо. Это же не прогулка по ялтинской набережной с девушкой под ручку, а огневой прорыв. Смерть летает везде и повсюду и может подстерегать за любым деревом. Почему я забыл о старом солдатском правиле, что на войне надо думать только о войне, а все сантименты побоку? Иначе быть беде. Война – ревнивая дама.

От недовольства самим собой Фёдор даже сердито затряс головой и, обмотав ноги портянками, принялся засовывать их в сапоги, притопывая каблуками в земляной пол. Делал он это повседневное, но весьма ответственное дело со всей тщательностью. Конечно, голова вещь важная, но именно ноги должны прошагать эти километры и, если приключится, вынести его из-под огня на поле боя. И потому чистые высушенные портянки и хорошо подогнанные сапоги – самая необходимая солдатская справа.

Как всегда вовремя, в землянку Фёдора просунулся Гордеич.

– Пора, командир, светает. – Бесценный человек. Голос ординарца взбодрил старшего лейтенанта. Ночные наваждения растворились вместе с ночной мглой, и посвежевший после недолгого отдыха, налитый здоровой молодой силой Фёдор Бекетов вышел наружу: теперь в путь.

На исходе третьих суток головной отряд, который вел Фёдор, вышел на опушку леса. Впереди просматривался перелесок, протянувшийся сплошной полосой вправо-влево, насколько глаз хватало.

Примерно метров триста до него, дальше шоссе. Наверняка место охраняемое. А за ним ещё около семи километров до спасительной линии фронта. Старший лейтенант приказал всем залечь и не высовываться из леса.

– Вот что, Александр, – Бекетов подозвал к себе Панкратова, – ты остаёшься за меня. А я должен прогуляться и осмотреть обстановку. До перелеска метров триста. Совершенно открытое место. Просматривается во все стороны. Здесь могут быть скрытые дозоры. За ним сразу асфальтовое шоссе. По сути – стратегический объект, а это значит, что по нему с определенной периодичностью должны передвигаться на мотоциклах или бронеавтомобилях немецкие патрули. Наша задача – пересечь пространство до перелеска и там выждать, чтобы определиться, каким реальным временным окном мы располагаем, чтобы без лишнего шума пройти это шоссе. Поэтому я сейчас всё проверю, а ты следишь за моим сигналом. Если всё нормально, я подниму руку. Тогда дашь команду группе на выдвижение из леса. Понятно?