кстати, вот уже неделю держится высокая температура, по вечерам иногда доходило до сорока градусов. Как вы думаете, что с ним?

Все задумались.

Ханс первым высказал предположение:

– Это может быть менингит. Он часто ведет к симптомам нервного расстройства, проявлением которого может являться икота.

– Неверно, – откликнулся Валентин, – это тиф без сыпи, весьма редкий случай. Он прибыл из зараженного лагеря.

– А его не опасно держать здесь, в общей штюбе? – спросил один из французов.

– Совершенно не опасно, потому что у нас сейчас нет вшей, а его мы обработали при поступлении. В любом случае я даже не собираюсь сообщать о нем начальству. Потому что не один раз уже видел, как весь барак отправляли в газовую камеру после обнаружения единственного тифозного больного. Так что будьте любезны не разглашать эту информацию.

Они вернулись в амбулаторию, и начался парад амбулаторных пациентов. Пациенты входили через заднюю дверь с поднятыми рубашками либо раздевались заранее, в зависимости от того, какую часть тела требовалось предъявить врачу. Их раны часто оказывались ужасными – ожоги, фурункулы, абсцессы, – но страшнее всего было то, что повязки, которые накладывались на раны, состояли из бумажных бинтов. Через полчаса запах, исходивший от амбулаторных пациентов, сделался совершенно непереносимым. К тому же все они оказались жирными и липкими из-за митигала, масла, которое использовали против чесотки, едва ли не единственного лекарства, имевшегося в распоряжении медиков.

Но внезапно процесс приема больных прервался. Дверь распахнулась, и в помещение ворвался Эли:

– Вы знаете, что Калкер умер?

Все вокруг остолбенели.

– Что, лекарства не помогли? – спросил Ханс.

– Нет, просто они оказались слишком дорогими. Нам не хватило сульфидина, и ни у кого из голландцев не нашлось достаточно жратвы, чтобы оплатить его приобретение.

Они обсуждали эту жуткую новость, пока не появился Валентин:

– Отложите-ка свою застольную болтовню до тех пор, пока вам не выдадут чай. Расселись, как дома за обедом. А я один должен обо всем заботиться, на меня все свалили, спасибо, сыт по горло!

Вслед за ним появился староста барака. Ему для чего-то понадобились четыре человека, и он выбрал среди прочих Ханса. Сперва они отправились вместе с санитаром по делам здравоохранения в Двадцать первый барак, чтобы забрать там гинекологическое кресло, а после должны были оттащить его в бордель. Когда они доставили свой груз на место, то обнаружили возле барака, где помещался бордель, огромную очередь, состоявшую из рейхсдойчей и поляков. Евреям вход в эту обитель порока был воспрещен.

Заведение пока что не открывали, но на втором этаже столпились девушки, яростно спорившие о чем-то с доктором и медсестрой. Доктор обязан был присутствовать, когда клиент входил в бордель, потому что тому следовало заплатить доктору одну немецкую марку (марки они получали в качестве бонуса за прилежную работу), а доктор делал клиенту инъекцию и ставил штамп на его левое предплечье. Когда же клиент через четверть часа, по окончании визита, выходил от дамы, то получал вторую инъекцию и еще один штамп, но уже на правое предплечье. А у выхода клиента встречал караульный штурмовик, на всякий случай проверявший, имеются ли на его предплечьях оба штампа. Все это было сделано ради профилактики распространения венерических заболеваний.

Одна из девушек дернула Ханса за ухо и спросила:

– А ты что тут делаешь, малыш? Тебе у нас появляться не полагается.

– Занимайся своим делом, малышка, – ехидно парировал Ханс, – а я здесь по своим делам.

– Нам ваши дела известны, – не растерялась девчонка. – Arbeit macht frei… Krematorium drei! [108]

Они вернулись в свой барак довольно поздно, но, как всегда, Ханс должен был, прежде чем лечь спать, как следует подмести пол в своей штюбе. Он не успел еще закончить работу, как появился староста барака и принялся громко возмущаться тем, что свет в штюбе все еще включен, хотя с тех пор, как пробил вечерний гонг, прошло достаточно много времени. И Хансу пришлось, быстро раздевшись, забраться в постель.

Этот день оказался очень длинным – шестнадцать часов без перерыва! Но какой ерундой он был заполнен… И, пока он не заснул, в его ушах все звучала и звучала «шуточная» фраза, которую он услышал от девушки из борделя:

– Arbeit macht frei… Krematorium drei!..

Глава 20

Жизнь протекала без особенных происшествий. У Ханса и Фридель дела шли то чуть лучше, то чуть хуже. Селекции между тем проводились постоянно, с регулярностью часового механизма, и с каждым разом все длиннее становился список друзей, которых приходилось оплакивать. И причиной не всегда становилась смертельная болезнь или тяжелая работа, доводившая до полумертвого состояния.

Даже те арестанты, которые работали внутри лагеря, не могли спать спокойно.

Трудившиеся в Освенциме постоянно оказывались в эшелонах, направлявшихся в другие лагеря. То же самое относилось к заключенным, попадавшим в хорошие команды: даже они не всегда имели шанс избежать селекции. И в большинстве случаев все это кончалось плачевно для них.

Кто, скажите, был в состоянии достаточно долго выдерживать работу в шахте? Кто мог по четырнадцать часов в день работать вместо землечерпалки, выгребая гравий с речного дна и стоя при этом по пояс в воде? Кто мог без всякого вреда для себя переносить избиения и сопротивляться инфекциям?

Наступила весна, и вместе с ней прилетели редкие в здешних краях птицы. Те самые птицы, которые добираются до этого богом забытого холодного уголка Верхней Силезии и имеют достаточно мужества, чтобы гнездиться здесь, сопротивляясь суровому климату Бескид – горных отрогов Северных Карпат. Но весна пришла, неся с собой длинные дни, полные солнечной энергии, распространяющейся вокруг и поддерживающей жизнь. Ни заборы из колючей проволоки под током, ни стена, ни эсэсовские штурмовики не могли остановить солнце. А вместе с солнцем новая жизнь пробуждалась даже в тех, кто собрался было помирать. Потому что новая надежда просыпалась и расцветала в сердцах, как молодая зелень, освобождающаяся из плена крошечных почек на ветвях только для того, чтобы получить побольше солнечного света. Воздух стал мягким, чистым и чуть влажным, прозрачной стала голубая глубина небес. Сердца стали сильнее биться и гнали кровь по жилам скорее, словно чувствуя, что наступила весна.

Кровь как будто становилась не такой густой, какой была зимой, но, словно обновленная, стремительно неслась по венам и артериям. Казалось, души трепещут в их телах от возбуждения, вызванного дрожью воздуха над разогретыми